Московская Русь. От княжества до империи XV–XVII вв. - Володихин Дмитрий Михайлович
Местническая система смягчала и первую тенденцию, и вторую. Аристократия не испытывала столь уж сильных позывов разорвать государство междоусобной войной, монарх же оказывался не столь уж всесильным – его сдерживала устоявшаяся традиция.
Разбивка «по слоям» с течением времени перешла в гораздо более сложную схему «иерархии мест». Каждый аристократ твердо знал, на какие именно блага он может рассчитывать. А поскольку их количество всегда ограничено, то приходится внимательно следить за тем, кто имеет право занимать равное с тобой место, кто может претендовать на большее, а кому предназначены места пониже рангом. В обиход вошло выражение: такой-то боярин такого-то князя «больше двумя местами» или «многими местами» и, стало быть, «ставиться с ним – не сростно».
За свое положение в «иерархии мест» сражались отчаянно и непримиримо. Местническая «находка», то есть победа в тяжбе с другим аристократом, считалась успехом, равным обретению высокого чина. Что же касается местнической «потерьки», то есть проигрыша дела, то ее воспринимали крайне болезненно.
У русского аристократа выработалась манера моментально реагировать на любое действие, задевающее его родовую честь. Ведь если один представитель семейства хотя бы в малом поступался ею, то «потерьку» ощущала вся фамилия на несколько поколений вперед. И какой-нибудь юный отпрыск рода лет через восемьдесят крыл бы на чем свет стоит давно умершего родича, поскольку его простодушие в вопросах чести привело к унижению потомка, закрыло ему дорогу к высоким чинам.
Для служилого аристократа лучше было попасть в опалу, уйти в монастырь, лишиться выгодного назначения, если альтернативой становилась утрата частички родовой чести.
Но как выводить аристократов из состояния серьезного местнического столкновения? У соседей – поляков, литовцев – конфликт между двумя знатными людьми приводил к череде взаимных «наездов». Иначе говоря, нападений на села неприятеля и кровавых стычек с его бойцами, заканчивающихся порой разорением и сожжением его усадьбы. Во Франции дворянство истребляло себя на дуэлях… Способы, мягко говоря, не самые цивилизованные. К тому же направлявшие боевую активность дворянства не наружу, против общего врага, а внутрь, против собратьев – людей одного языка и одной веры. Для государства крайне нерасчетливо поддерживать подобную практику. И у нас, в России, научились «разводить» тяжущихся аристократов с помощью особого местнического суда.
Иногда рассуживал подобные дела сам государь, иногда – боярская «комиссия» во главе с человеком высшей степени знатности. И к любой челобитной по местническим вопросам относились весьма серьезно.
Уповая на эту основательность, наш аристократ не торопился сколачивать банду головорезов для нападения на вотчину соперника. Он судился, а не кровавил меч в битвах со своими.
Итак, местничество давало нашей знати способ мирно решать проблемы, связанные с конкуренцией при дворе. Судиться, а не устраивать кровопролитные «наезды». Вести тяжбы, а не поднимать восстания. Сколько человеческих жизней спасло местничество! В стране, где аристократов оказалось слишком много, оно не дало им передраться. С другой стороны, монарх, даже такой самовластный, как Иван IV, не мог разрушить местническую систему. Она гарантировала сотням родов права на участие в распределении власти. А значит, служила препятствием для тиранического произвола.
Опричнина царя Ивана IV, просуществовавшая относительно недолго (1565—1572) и монархом отмененная, представляет собой попытку разрушить старинные права знати радикальным способом. Решить дело просто, быстро, зло. Наскоком, нахрапом. Чуть ли не революция происходила в той общественной сфере, которая требовала кропотливой и неспешной преобразовательной работы.
И… методы проведения этой полуреволюции-полуреформы подвели царя с его помощниками. Поставленные цели достигнуты не были.
Прежде всего, те слои русской знати, которые поддержали опричнину, стремились подправить существующий порядок, а не ломать его. Выходцы из этих групп – старинного московского боярства, второстепенной княжеской аристократии – оказались слишком самостоятельными, слишком своемыслящими инструментами для Ивана IV. Им совершенно не требовалось полное разрушение местнической системы. Их не мог радовать масштабный государственный террор. А неродовитое дворянство, готовое идти гораздо дальше по пути ломки древних устоев и полностью подчиняться велениям монарха, не располагало серьезными управленческими кадрами.
Что, в сущности, такое – Малюта Скуратов, Василий Грязной, Григорий Ловчиков, Булат Арцыбашев и т. п.? Разве годились они на роли воевод, дипломатов, наместников для больших городов? Цепные псы предназначены для другого. Пытать, резать, вешать, грызть, головы сносить – пожалуйста. Сколько угодно! А вот когда им доверяли серьезное дело, как доверили, например, Василию Грязному разведку на степном юге, верные «исполнители» имели все шансы его провалить. Не из каких-то расчетов, просто – по отсутствию соответствующего воспитания, опыта и способностей. К несчастью, таких одаренных людей, как худородные воеводы Безнин и Блудов, среди них нашлось раз, два и обчелся.
Опричнина отнюдь не уничтожила привилегий первостепенной княжеской аристократии. Не привела она к высотам власти и неродовитое дворянство. После ее отмены относительно немногие персоны задержались «в приближении» у государя. Главным образом – дельные люди безнинского типа. Но во второй половине 1580-х годов, при царе Федоре Ивановиче, последние из них оказались изгнаны с вершин большой политики. Ничего не осталось от опричнины.
Кроме, пожалуй, памяти.
И вот она-то оказалась большой ценностью.
Как будто высокий, могучий человек, не глядя, сунулся с улицы в маленькую дверь с низкой притолокой и крепко ударился головой. Потирая ушибленную макушку, он все же заходит в дом, но уже не торопясь и с оглядкой. Так и русская монархия: после опричного «эксперимента» она пошла по верному пути неторопливого выдавливания родовых начал из политического строя России. Опричнина очень хорошо показала: ни в коем случае не нужна новая опричнина. Тот же Малюта Скуратов прочно вошел в народную память и остался там болью от ушибленного места, печальным опытом: не надо бы больше никаких малют…
У древних аристократических привилегий, зафиксированных системой местнической иерархии, могло быть два маршрута.
Либо русской служилой знати удалось бы их упрочить, зафиксировать законодательно (и такие попытки предпринимались не раз) – тогда Россия превратилась бы во вторую Речь Посполитую, и соседи разделили бы ее между собой, как поступили в XVIII веке с настоящей Речью Посполитой Россия, Пруссия и Австрия. Пока был мал государь Иван IV, а затем в годы Смуты, при боярском правительстве, условно называемом «семибоярщина» (1610 год), такая возможность реально существовала, но оба раза быстро рассеялась.
Либо они постепенно превратились бы в анахронизм, отмерли бы в течение нескольких поколений, лишь только память о временах удельной Руси стерлась бы в умах.
Вопрос только в том, до какой степени оптимально было, следуя по второму маршруту, уничтожать привилегии родовой аристократии, а вместе с тем и право ее на участие в управлении державой. Ответ на него не столь однозначен, как может показаться.
В XVII столетии служба чем дальше, тем больше теснила род, русское общество явно шло по второму маршруту. Способности и заслуги неспешно одолевали «отечество». Процесс этот шел крайне медленно не только из-за бешеных амбиций аристократии. Нет. Дело еще и в том, что сама русская аристократия XV—XVII столетий была плодородной почвой для руководителей отличного качества. Знатного человека с детства учили управлять людьми, воевать, рассчитывать тактические и стратегические последствия своих действий. Ему оставалось выучиться служить… но именно это умение давалось с большим трудом. Аристократ понимал, как приносить победы на ратном поле, знал, как вершить дела в многолюдных городах и обширных областях, освоил навык правильного суда, но… гордыня мешала ему склонять жесткую выю перед государем.
