Они принесли крылья в Арктику - Морозов Савва Тимофеевич
Хорошо помню, как бортрадист Алексей Челышев, сняв с головы наушники и держа в руках тонкий исписанный карандашом листок, шагнул из своей рубки к пилотской кабине. В тесноте он поневоле задел склонившегося над штурманским столом гидролога Алексея Трешникова (в ту пору еще не члена-корреспондента Академии наук, отнюдь не президента Географического общества, просто Алешу, худющего, по-юношески угловатого, работягу-парня). Радист крикнул над самым ухом гидролога так, чтобы слышно было в реве моторов:
— Пойдем, поздравим командира. Новорожденный он нынче у нас.
Подняв голову от карт, отодвинув цветные карандаши, Трешников осторожно, бочком, двинулся вслед за радистом. Через несколько минут, когда командир воздушного корабля Матвей Ильич Козлов дочитывал поздравительную телеграмму, принятую из Москвы от семьи, гидролог стоял рядом, укладывая перед пилотом под ветровое стекло большое спелое яблоко. В лучах летнего, незаходящего солнца семидесятых широт оно казалось особенно румяным. Из-за спины Трешникова выглядывал штурман Штепенко.
— Спасибо, друзья, — улыбнулся Козлов, — чайку попить сейчас самое время.
Передав штурвал второму пилоту, Матвей Ильич поднялся со своего левого командирского кресла, одернул синий китель с множеством орденских ленточек, молодцевато расправил плечи. Потом снял темные солнцезащитные очки, утомленно сощурил голубые глаза, и лицо его, загорелое, изжелта смуглое, покрылось сетью мелких лучистых морщинок. Высоко поднимая ноги, коренастый Козлов перешагнул порог, отделяющий передние светлые кабины от полутемного, расположенного под крыльями жилого отсека. Там на раскаленной электроплите шумел большой никелированный чайник, и хозяйственный Дмитрий Островенко — старший бортмеханик, спустив с потолка подвешенный на стальных тросиках столик, открывал банки со сгущенным молоком и пачки галет.
— Гостей-то, гостей, и впрямь, как на званом вечере, — заметил насмешливый Штепенко, продвигаясь к столику и окидывая взглядом товарищей, сидевших на парусиновых койках вдоль бортов.
Были тут и ленинградцы — сотрудники Арктического института, обязательные участники воздушной разведки льдов, и работники Главсевморпути из Москвы и Архангельска, и случайный попутчик, подсевший в наш самолет на последней стоянке — в Крестах-Колымских.
Внизу под крылом виднелось пустынное, без единого корабля, Чукотское море. Завершая облет трассы накануне арктической навигации, наша летающая лодка шла от низовьев Колымы к Берингову проливу. Ранним утром взлетали с широкой и бурной, по-весеннему разлившейся сибирской реки. Потом мутно-желтые пресные воды и сероватые пятна тающего снега в тундре сменились редкими плавучими льдами. А сейчас под вечер под нами тянулись уже сплоченные, почти лишенные разводий ледяные поля и далеко позади синели на горизонте горы острова Врангеля. Не верилось, что совсем недавно, только четверо суток назад, мы провожали глазами сверкающую под летним солнцем звезду на шпиле Химкинского речного вокзала.
За эти четверо суток мы привыкли к чаепитиям в воздухе за подвесным походным столиком, к обедам, сваренным на скорую руку тут же на электроплите. В двадцатичасовых беспосадочных полетах над морями авиаторы и ученые, поочередно сменяясь на вахтах, отдыхали на тесных парусиновых койках. Назойливый гул моторов забивал уши день и ночь. Впрочем, в это время года разница между днем и ночью за Полярным кругом чисто условна. Все время в небе плыло солнце — давно уже вступил в права долгий многомесячный летний день.
Границы календарных суток постепенно стирались в нашей памяти. Но поздравительная радиограмма из Москвы, адресованная нашему командиру, помогла уточнить сегодняшнюю дату.
— Наверное, который уж раз, Мотя, так-то вот в дороге день рождения празднуешь, — посочувствовал Козлову Штепенко.
— Что поделаешь, служба такая, — пожал плечами Козлов, прихлебывая чай из широкой пластмассовой кружки, — да, Саша, везет мне с днями рождения.
И, предавшись воспоминаниям, Козлов рассказал, как пять лет назад летал он над Баренцевым морем и Новой Землей, разыскивая суда союзного каравана, атакованного фашистской авиацией. На одной из стоянок в уединенной новоземельской бухте, когда все члены команды, съехав на берег, отправились на полярную станцию, Козлов остался один на борту. Прилег отдохнуть, тут же заснул как убитый. Проснулся в ледяной воде. В бухте всплыла на поверхность скрытно прошедшая туда вражеская подводная лодка и в упор расстреляла стоявший на якорях гидросамолет. До берега было не менее полукилометра. Окажись на месте Козлова кто-либо другой, вряд ли удалось бы ему еще раз ступить на землю. Но Матвей Ильич недаром провел юность в Севастополе, недаром брал призы на состязаниях черноморских пловцов. Стуча зубами, коченея, он все-таки вплавь добрался до берега.
Дальше, слово за слово, воспоминания о войне перекинулись к году 1944-му, к другому еще более ледовитому и студеному морю — Карскому.
Уступая настойчивым просьбам собеседников, Козлов хоть и скупо, сдержанно, но все же восстановил некоторые подробности одной арктической трагедии военной поры.
Летом 1944 года фашистские подводные лодки, пиратствовавшие в Карском море, торпедировали транспорт «Марина Раскова», на котором было несколько сот пассажиров-полярников. После того как уцелевшие пассажиры и моряки транспорта были подобраны кораблями охранения, гитлеровцы, верные своим разбойничьим повадкам, уничтожили два тральщика из трех.
Людей, перешедших в спасательные шлюпки, на кунгасы, плоты, нужно было разыскать, а потом оказать им срочную помощь. Но что можно разглядеть с борта гидросамолета, с воздуха, если над морем то туман, то снежные заряды. И вот тогда-то большую помощь авиаторам оказали их верные друзья: гидрологи и синоптики из штаба морских операций на Диксоне. Они разработали план поисков, основанный на особенностях погоды и морских течений, рассчитали скорости движения шлюпок и плотов с людьми. Перед каждым вылетом пилоты получали от синоптиков и гидрологов маршрут разведки. Они обследовали обширный район и, воспользовавшись улучшением видимости, разыскали несколько шлюпок и плотов.
— Таких трудных посадок, как тогда, на волны штормового моря не случалось прежде совершать ни мне — пилоту к той поре уже бывалому, ни молодым морским летчикам Соколу и Евдомимову, — рассказывал Матвей Ильич. — Однако садились, коли надо было людей спасать. Обмерзших, голодных, еле живых свозили их на резиновых клипперботах от плотов и шлюпок на гидросамолеты.
На четвертый день после катастрофы было обнаружено и спасено восемнадцать человек, потом еще двадцать пять. Когда удалось рассмотреть с воздуха кунгас и насчитать в нем сорок человек, шторм внезапно еще более усилился. Поскольку невозможность посадки на волну была очевидна, штаб предписал Козлову барражировать над кунгасом с людьми, ожидать когда подойдет военный корабль-спасатель. Целых девять часов продолжался этот барраж, пока не стало ясно, что кораблю-спасателю не пробиться сквозь шторм.
— Что делать? У меня и экипажа моего не оставалось иного выбора, кроме посадки, — вспоминал события теперь, спустя три года, Матвей Ильич.
И пояснял, что волны достигали высоты четырех метров, что сначала он направлял корпус летающей лодки на гребень одной волны, оттуда на гребень второй, потом — третьей, четвертой, пока не погасала посадочная скорость машины… Немалое умение требовалось от пилота, чтобы, дрейфуя, подтянуть гидросамолет к кунгасу, завести на него швартовый конец. К тому времени из сорока пассажиров кунгаса в живых оставалось лишь четырнадцать человек — остальные умерли от голода, от обмораживаний.
Но и четырнадцать человек мудрено переправить к пляшущей на волне летающей лодке с помощью утлого резинового клиппербота. Потрудился тут весь козловский экипаж, особенно старший механик Комир-ный и штурман Леонов…
Не менее трудная задача вставала перед летчиками и тогда, когда все спасенные были на борту: как взлетать с такой солидной загрузкой при неутихающих волнах… Козлову оставалось только одно — рулить на гидросамолете к спасительному берегу острова Белого. И он рулил по штормовому морю, рулил без устали, потратив на расстояние в 60 миль ни много ни мало десять часов…
