Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)
И когда Оссолинский, имея твердые сведения от своих лазутчиков о моей потаенной Сечи, пронизывал меня своими хитрющими глазищами и пытался сбить меня с толку льстивыми речами, то в глубине своей коварной души все же не был он убежден, что сей пан Хмельницкий может представлять самую большую опасность для Речи Посполитой, а принимал меня разве что за мелкого ватажка, которому все равно куда повести ватагу своих грабителей: против Порты ли или в наемники на чужбину. Ведь чтобы доносить, тоже нужны доказательства, а у пана коронного канцлера доказательств не было. Правда, были какие-то налеты на турецкие берега, но кто их совершал, об этом не ведал никто. Пан же сотник чигиринский. Хмельницкий исполнял свой уряд сотницкий и сидел безвыездно на своем хуторе в Субботове. Даже о том, моем единственном выходе в море, вызванном отчаянием и злостью на старого Конецпольского в году тридцать девятом, никто на знал, потому что никто не выдал меня, не назвал никогда имени Хмельницкого. Молодой Сирко, который тогда впервые встретился со мною, вспоминая об этом событии, скажет так: "В году 1639 братья наши запорожцы с известным вождем своим, воюя в челнах по Евксинопонту, коснулись мужественно самих стен константинопольских и, оные довольно мушкетным окурив дымом, превеликие султану и всем жителям царьградским сотворил страх и смятение и, некоторые ближайшие поселения константинопольские поджегши, счастливо и со многими добычами в кош свой возвратились".
В дальнейшем, когда уже прогремит мое имя, обо мне будут говорить словами Горация: "Robus in ordius audax et providus" - в трудных обстоятельствах отважный и всевидящий. И никто не знает того, какая отвага и предусмотрительность нужны были мне в те годы, когда я должен был готовиться к исполнению наивысшего назначения своей жизни, готовиться, не обнаруживая, не раскрывая своих намерений, наступать, не двигаясь с места, действовать, оставаясь внешне бездеятельным.
Вынужден был я проявлять даже послушность (хотя и без заискиваний), вот так и получилось, что в том году весной был я со своими младшими ватажками снова в Варшаве, поселившись на этот раз уже в Уяздове, чтобы быть ближе к графу де Брежи, который тоже прибыл в столицу по делам новой женитьбы короля Владислава.
Сенат и сейм начали споры вокруг вопроса о возможности нового королевского брака. Кто-то из сенаторов выразил сомнение относительно способности Владислава исполнять брачные обязанности, учитывая его тучность. На это маршалок сейма заметил, что король, верно, учтя это обстоятельство, из пяти кандидаток в жены выбрал самую старшую, тридцатилетнюю Людвику Марию. Вельми смешная эта дискуссия выпала на четвертую неделю поста, который у католиков называется Лаетаре - веселитесь, потому, вероятно, и соответствовало бы все предсказаниям, если бы не то обстоятельство, что ровно год назад в эту же самую неделю умерла первая жена Владислава, королева Цецилия Рената.
Но у королей были свои хлопоты, а у нас - свои.
После затяжных, можно сказать, канительных переговоров с графом де Брежи я с молодыми старшинами Сирком и Солтенком через Гданьск поплыл морем в Кале, оттуда на своих конях (их мы тоже повезли с собой, чтобы увидеть, как украинский конь выдерживает чужое море) добрались до Парижа и еще дальше на юг от этого большого, старого, тесноватого и весьма грязного, как нам показалось, города в другой - Фонтенбло, переезжая по старинным каменным мостам красивые речки, вслушиваясь в шумы густых дубрав, которые так напоминали нам нашу Украину.
Даже после смерти своей не буду иметь достаточно времени для воспоминаний о всех местах, где пришлось побывать при жизни, в особенности в земле чужой, потому-то и вспоминаю Фонтенбло словом не своим, а того задумчивого француза, который был там через сотни лет после меня, но видел то же самое, что и я, - не людей и не место, а вид, подобие места, его выражение и неистребимость: "И когда я уже сяду на поезд, то приеду в Фонтенбло, оно не лучше и не хуже других мест, но само по себе единственное, с ним связаны наилучшие воспоминания...
Так, с ветром, который нам об этом нашептывает, мы пойдем туда, на берег, туда, где гранитное возвышение с левой стороны, а дальше - скалы, длинное ущелье, где проплывают челны, напоминая изменчивость человеческого лица.
Но оно невыразительное, ни на что другое не похожее, здесь место, где живут люди, и мы знаем, что величайшие блага земли не доставят нам такого наслаждения, как ветер, подгоняющий нас. Тут место, где живут люди, но такие люди, которые не изменяются, мы узнаем их после долгой разлуки, удивляемся, что они в свою очередь не признают нас, ничего не случилось с тех пор, как мы их оставили, ничего такого, что принесло бы нам счастье, к которому нас манили простые волны, и сегодня такие же голубые и игривые.
Место, где живут люди, для него наша человеческая природа выдумала подобие не человеческое, а подобие места, но одновременно и облик человека, человека, который сливается с церковью над пропастью, с далекими углублениями в берегах с полем, поднимающимся над городком. Эти подобия, ничем их не заменишь, о них мы довольно часто думаем, смотрим на них с удовольствием. Этот горизонт живет в нас да и в других, ничего не смогло сказать нам, наверное, ничего не может сказать другим, разве что смотреть на него после нашей смерти".
В Фонтенбло принял нас сам великий Конде. Очень удивлялся нашим бритым головам и оселедцам, мы удивлялись его парику, а Сирко даже не утерпел и спросил, не потому ли принца зовут великим Конде, что у него такой большой парик. На такую дерзость французский полководец не обиделся, а вдоволь посмеялся и заметил, что такой юмор свидетельствует о выдающихся воинских способностях нашего народа и что он рад будет принять под свою команду еще и славных казаков во главе с великим полководцем Хмельницким. На это я ответил ему, что казаки наши и вправду славные воины и не опозорят своего имени, как бы далеко ни находились от своей земли, но что возглавлять я их не могу: не являюсь не то что великим, но даже никаким полководцем, а только скромным писарем войсковым, здесь же выступаю только как уполномоченный от своей земли.
- Кто же знает, какой полководец великий, - рассудительно промолвил Конде, - тот ли, что уже выиграл одну или сколько-то там битв, или тот, у которого великие битвы еще впереди? Ведь какие бы великие битвы мы ни выигрывали, нам надлежит выигрывать еще больше.
Тем временем великий Конде хотел отнять для французской короны у короны английской портовый город Дюнкерк, споры за который длились уже чуть ли не целые века.
Я сказал, что казаки предпочитают удерживать крепости, чем их добывать, но если так нужно, могут взяться и за это и даже не в большой силе, потому что привыкли брать не силой, а умением, хитростью и молодечеством.
Так договорились мы, что придут по морю на французскую службу до двух тысяч пеших и около тысячи конных казаков с оплатой по двенадцать талеров на вооруженного казака и по сто двадцать талеров за каждого старшину да в придачу каждому из казаков сукна тонкого французского цветного по двенадцать аршин, чтобы красовались-шиковали казаки в европейских одеяниях и шляхта не называла бы их пренебрежительно сермягами да армяками.
Конде хотел узнать о казаках больше, выпытывал меня с любопытной осторожностью: имеют ли казаки что-либо общее с немецкими наемниками, или больше похожи на турецких янычар, или же не поддаются никаким ригорам, как орда? На это я спокойно отвечал, что казаки отличаются от всех, так как нет у них ничего ни от немецкого военного упорства, ни от дикой янычарской жестокости, ни от ордынской крикливости, - это и воины, и хлеборобы, и рыбаки, любящие земные радости, веселые и певучие, хорошие ораторы и заводилы, впечатлительные, но и добродушные, любят одежду, но пренебрегают деньгами, идеалисты в отношении людского рода, но привередливые в отношении товарищества и, как говорили древние, оди профанум вульгус*. Более же всего казаки не любят осторожничанья, потому в жизни своей, в особенности же в военных поступках, каждый старается быть впереди всех, потому их с полным правом можно называть войском героев, и тут у них нет никакой разницы, все одинаковы - от гетмана и до самого младшего казака.
______________
* Ненавидят примитивных дураков (лат.).
Оставив на долю Сирка и Солтенка хлопоты с перевозкой наемных охочих казаков во Францию, я возвращался домой с щедрыми подарками для своих домашних, тревожась немало в душе за здоровье моей бедной Ганны, одновременно краем сердца цепляясь упорно за воспоминание о той девушке, которая ждала или не ждала меня на хуторе, была там или, может, и не была, уже для меня. Вез ей воротник брабантского кружева, златоглав в пурпурных цветах, шелк в золотую клетку. Стыдно сказать: сам запирал себя в эти золотые клетки - и еще в такое время!
В августе король наконец заключил брачный контракт с Францией и отправил в Париж своих брачных послов - воеводу познанского Кшиштофа Опалинского и бискупа варминского, канцлера умершей королевы Вацлава Лещинского. В Москве именно в это время умер, стоя на молитве в церкви, царь Михаил Федорович и на престол сел его четырнадцатилетний сын Алексей Михайлович. Мог ли знать молодой царевич, что через девять лет суждено ему скрепить своей печатью царской величайший договор в истории моего народа?
