Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель
— Очень, очень извиняется Алексей Фомич!.. Очень, очень расстроился и никак, никак не может принять!
Она думала, что так будет гораздо приличнее и не обидно.
Ни доктор, ни священник на это действительно не обиделись, только долго и горячо просили передать свое сочувствие и обещали прислать письмо.
Уезжая, доктор посоветовал даже Марье Гавриловне взять для старика какие-то капли, которые дадут в аптеке без рецепта. И хотя Марья Гавриловна ответила, что Алексей Фомич лекарств никаких не любит и пить капель не будет, все-таки усиленно пыталась запомнить, какие именно капли, и все повторяла про себя, но, проводив гостей до калитки, решительно и бесповоротно забыла.
Относясь к Иртышову по-прежнему, как к больному, и потому в выражениях мягких, даже ласковых, Худолей просил его покинуть нижний этаж дома Вани.
— Я думаю, вы сами видите, что нельзя иначе! — развел он сожалеюще руками.
— Еще бы не видеть!.. Отлично вижу! — отозвался неозабоченно Иртышов.
И, дождавшись сумерек, он действительно ушел, унося с собою маленький дорожный саквояжик, в котором разместил все свои вещи: две-три книжонки, перемену белья и подушку.
Подушка занимала в саквояжике не больше места, чем рубашка, так как была резиновая.
Глава седьмая
Отец и сын
Когда Иртышов уходил из нижнего этажа дома Вани со своим легким саквояжиком, он, привычный к осторожности, выбрал для этого сумерки: не день, когда все кажется подозрительным тебе самому, и не ночь, когда ты сам кажешься подозрительным встречным людям.
Сумерки этого дня были как-то особенно удобны для дальней прогулки с саквояжиком: они были сырые, вязкие, вбирающие. Какая-то мелкая мгла сеялась, и встречные глядели себе под ноги и поправляли кашне и воротники пальто. А лица у всех были цвета необожженных свечей.
Поработавши длинными тонкими ногами с полчаса, Иртышов уже при лампе сидел и пил чай у своего случайного знакомого, учителя торговой школы, Павла Кузьмича, холостяка лет тридцати пяти, с черными волосами, очень густыми и стоящими щеткой, с рябоватым широконоздрым носом, все время встревоженно нюхающим, и с глазами черными, блестящими и косящими. Бороду он брил, а в башкирских редких усах его был очень толстый волос. Ростом Павел Кузьмич был невысок, но плотен.
Встретил Иртышова он с некоторой заминкой, однако сейчас же усадил за чай, к которому только что приступил сам.
Трудно угадать, что думает о вас человек с косыми глазами, особенно, если он в это время угощает вас чаем и подсовывает вам лимон, от которого отрезаны перочинным ножом два крупных ломтика, а на рябом носу его выступает пот; но Иртышов сразу заявил, что из-за позднего времени он опоздал к своему поезду, придется у него заночевать…
— Заночевать придется, но прошу не думать все-таки, прошу не думать, что я — искомый!.. Никто меня не ищет… Напротив, я сам ищу… постоянного места какого-нибудь… то есть должности… Вам, в торговую школу вашу сторожа не надо ли, а? — Я бы мог.
— Ну-у, "сторожа"!.. Что вы!.. Шутите?
Павел Кузьмич сразу стал весел: не от того, что Иртышов вдруг может стать у них в школе сторожем и звонить в колокольчик, не от того, что он к нему всего на одну ночь, а утром уйдет, и никто за ним не гонится, трудно разобрать человека с косыми глазами, но даже форменные пуговицы на его тужурке просияли.
— Сторожем в школу нашему брату чем же плохо? — сделал над самоваром широкий жест Иртышов. — И ведь у вас там порядочные, я думаю, дылды есть… Вы их чему там — мошенничать учите?.. Не обманешь — не продашь?..
Комната у Павла Кузьмича была не из больших, но довольно просторная. Ширмы с китайцами, этажерка с двумя десятками книг, по виду учебников, и две стопки синих тетрадок на ней; два окна в занавесках с журавлями головами вниз, не на улицу, а во двор.
Самовар вносила не прислуга, а хозяйка, из простых, но очень толстая, о которой задумчиво сказал Иртышов, когда она ушла: "Такую кобылку вскачь не погонишь!"
Чтобы совсем уж успокоить Павла Кузьмича, он говорил одушевленно:
— Есть у меня место, то есть, наверное, будет, конторщика на гвоздильном заводе, да берегу его на крайний случай… Это такое место, что от меня не уйдет… Только крайний-то случай этот мне бы все-таки отдалить пока хотелось!.. Есть соображения против… Лучше бы мне пока в тень куда-нибудь поступить.
— Конторщиком… — улыбнулся Павел Кузьмич. — А вы разве торговые книги вести умеете?
(Когда улыбался Павел Кузьмич, то оказывалось, что губы у него двойные: откуда-то изнутри наплывали еще одни губы.)
— А как же не могу?.. Вы бы там через сынков к папаше какому невредному меня пристроили, — вот дело будет!.. Переберите в уме, подумайте!
Иртышов уже посветлел от надежды и сам весело заулыбался, обсасывая лимонную корку.
— Главное, на время мне надо бы спрятаться в тень, а куда, — неважно, лишь бы тень была!.. Поняли?
— Я подумаю… — все не собирал двойных губ Павел Кузьмич и в то же время справлялся с установкой на глазах Иртышова того своего глаза, который давал ему правильное представление о жизни, а когда окончательно установил, добавил почтительно: — Вера эта, можно даже сказать фанатизм этот меня поражает!
— "Фанатизм"!.. Подумаешь!.. — качнул Иртышов бородою. — А вот на вашего брата, на учителей, у нас большая надежда…
— Еще бы!.. Учителя… Конечно… Берите же булку!.. Да, когда подумаешь, сколько талантов, может быть, гибнет, боже мой!.. Умов великих!.. А кто они теперь?.. Один — извозчик, на углу стоит, мерзнет… Другой — сапожник какой-нибудь, — сапоги тачает… А почему?.. Потому что им невыгодно, тем, кто у власти!..
— Еще бы!
— А между тем… Я бы сам мог университет окончить, однако… греческий язык, латинский язык… К чему они?.. Убивать на них годы?.. А без этого, видите ли, нельзя… Вот и корпи учителем в торговой школе, получай пятьдесят рублей!
— Ага!.. Понимаете!
— Еще бы!.. — он оглянулся на дверь. — Вот хотя бы девятьсот пятый год… Я тогда первый год учителем был в торговой школе… Всеобщая забастовка железных дорог!.. Очень она меня поразила… Все время одну власть знали, и вдруг другая появилась!
— Ага!.. Поразила?.. Погодите, будет еще на нашей улице праздник!
— Будет?
— Ну, еще бы!.. Непременно!.. Двух мнений быть не может!
— Гм… Я часто над этим вопросом думал… — и понизил голос Павел Кузьмич: — Ведь есть же люди!.. Ничего им такого не надо… Гнут свою линию!.. Орудуют!.. "Враги порядка" — называются… Враги порядка — это совсем другое… Воры, например, грабители… А у них свой какой-то порядок!
— "Какой-то"!.. Стыдно, батенька!.. Знать надо! — поднялся было и сел Иртышов.
— Откуда же узнаешь!.. Читал когда-то Бебеля, издание "Донской Речи", а потом в печку бросить эту книжечку пришлось… Строго стало… Это вот с вами я познакомился, от вас что-нибудь услышу… В учительской о таких вещах не говорят.
— Совсем не говорят?
— Где же там!.. — и облизал скромно двойные губы. — Ведь вот движение это пятого года войсками было задавлено, — а если бы войска отказались? Что бы тогда было?
— Вот то-то и есть!
— Тогда, я помню, черносотенные газеты студенты у нас на улице жгли, а я тогда иду в фуражке форменной, в шинели, — городового на углу спрашиваю: "Ты не знаешь, что это такое там делают?" — "Проходите, говорит, куда идете!" (Очень грубо так!..) Я тогда: "Говорят, газеты черной сотни жгут?" А он мне: "Говорят, кур доят и медведи летают!" Мне!.. Чиновнику!.. "Ты, говорю, повежливей!" — "А не хотите, говорит, задержу!.." И свисток вынимает!.. Вон им какую тогда волю дали, городовым! Даже чиновников задерживать могли!.. Я, конечно, пошел тогда дальше сам не свой… Всякий городовой, значит, может нанести оскорбление!.. Вот, восемь лет прошло, а я это помню!..
— Городовой!.. — усмехнулся Иртышов весело.
— А министров я, конечно, не видел, — приготовился уже потухнуть, но еще сиял Павел Кузьмич.
— Нет, отчего же, — пусть городовой, — поощрил Иртышов. — Кому городовой жить помешал, кому министр, лишь бы ясно было, что помешали. И мы их взорвем, — это неизбежно, как за зимой весна!
— Неужели?..
Павел Кузьмич, следя за жестами Иртышова, опять потерял твердый установ своего правильно видящего глаза, и теперь, ворочая головой, его направлял снова на серые глаза гостя, а направив, добавил тихо:
— А скоро?
— Время работает на нас, а не на них, — таинственно ответил Иртышов и протянул ему свой пустой стакан, сказавши: — Только покрепче нельзя ли!
В это время толстая хозяйка, не постучавши, распахнула дверь и обратилась к жильцу недовольно:
— Там какой-то мальчишка пришел…
И только успела сказать это и посмотреть не на Павла Кузьмича, а на его гостя, как в комнату, отстранив ее грузный локоть, протиснулся в шапке с наушниками и в кургузом пальтишке, лет четырнадцати на лицо, но довольно длинный мальчик, при одном взгляде на которого вскочил в совершенном испуге Иртышов, крикнул:
