Алексей Новиков-Прибой - В бухте Отрада (рассказы)
По-прежнему я строго держался своего правила - сохранять во всем нейтралитет. От политики подальше, а труд, где бы он ни происходил, всегда останется только на пользу человечества. Так, по крайней мере, я думал тогда.
Мобилизовали моего старшего сына Николая. Прослужил он несколько месяцев, а потом, не будь дурным, взял да и дезертировал из армии. Явился голубь домой.
- Здравствуйте, папа и мама!
Так мы и ахнули с женою. Сколько хлопот наделал нам, сколько страху нагнал на своих родителей.
Что, думаем, теперь делать?
Далеко на севере есть приятель у меня, верный друг - Саим. Решаю отправить сына к нему. Иначе пропадет парень. А там - сам черт его не найдет!
Говорю:
- Поезжай, Николай, к Саиму. Дам денег. Переждешь у него, пока вся эта кровавая суматоха не кончится. А там, глядишь, и домой благополучно вернешься.
Парень он у меня работящий и послушный. Против родителей никогда и ни в чем не возражал. Грех пожаловаться. Любимец мой. А тут заупрямился.
- Не для того, - говорит, - я из армии убежал, чтобы прятаться, как налим под камнем. Я хочу сражаться за правду...
- Какая, - спрашиваю, - тут правда, когда поднялся брат на брата и кровь на свою кровь пошла?
Нет, не уговорить его. Одно - стоит на своем. До слез ведь довел нас с женою.
Ушел в сопки к партизанам.
Тяжелое горе свалилось на мою седую голову. Задумался я. Сделаю рейс, вернусь домой, и что же? Чувствую безотрадную пустоту в своей собственной квартире. Жена в слезах, увидит меня - начинает пилить:
- Брось ты на этих лиходеев работать. Как тебе не стыдно против родного сына идти?
Она у меня из простых, малограмотная, но женщина хорошая.
Возражаю ей:
- Мое судно не военное, а коммерческое. Ты это сама знаешь. Значит, я сохраняю нейтралитет.
- Подумать только, какое слово выдумал! А мне наплевать на твой нейтралитет...
Есть у меня сынишка, Павлик, черноглазый крепыш, такой шустряга, каких мало на свете. Ему тогда только что на пятнадцатый перевалило. Услышав наш разговор с женою, заявляет самым серьезным образом:
- Идем, папа, к партизанам, и больше никаких.
Смотрю на него, сдвинув брови.
- Откуда это тебе в голову пришло?
Обиженно отвечает:
- Егоркин отец вместе с партизанами сражается. А мы что глядим? Буржуям, что ли, продались?
Егорка Сурков на год старше моего сына, дружит с ним. А отец его бывший токарь из Петрограда, служил машинистом на "Лебеде" и за месяц до этого сбежал с парохода.
Постучал я по столу кулаком.
- Вот что, Павлик, такие мысли выкинь из головы. Чтобы я больше не слыхал об этом. Тебе учиться надо. Слышишь?
Мальчонка насупился, как галчонок в ненастье, и басит.
- Слышу. Я, поди, не глухой.
- Еще что скажешь?
- Трусишь ты...
Обидно мне стало. Щелкнул я его раза два по голове. И что же вы думаете? Вместо того, чтобы испугаться, выпалил мне:
- Я все равно к красным убегу.
Ну, думаю, все на свете пошло вверх торманом. Революция запутывает в хитроумный узел и мою семейную жизнь - не распутать.
Дошло до того, что свет стал не мил. И чуяло сердце, что этим беда не ограничится.
Так и случилось.
Выбрали меня в правление союза моряков. Не хотелось идти на такой ответственный пост и в такое грозное время. Отказывался, долго упирался, уговорили.
Продолжаю плавать на своем "Лебеде", а после каждого рейса хожу на собрания, общественные дела выполнять. Присматриваюсь вокруг - власть круче и круче заворачивает вправо. А тут еще иностранные войска появились, помогают нашим генералам творить черное дело. Вся жизнь в наморднике, как будто никогда и не было революции. И морякам плохо - прижимают. Работы по горло.
Получаю сведения от Николая. Жив и здоров он. Сообщает, что сила их увеличивается, растет. Я все чаще начинаю задумываться о целях моего сына.
Грозовые тучи нависли над Россией. И вся она - в пожарах и дыму, в крови и в слезах, распинаемая гражданской войной. Шарахается народ из стороны в сторону, от одной власти к другой, добивается своего счастья. А кто доподлинно знает, где скрывается солнце правды? Я только одно замечаю, что история идет своим чередом, движется вперед - не прямо, а с какими-то громаднейшими зигзагами. Куда приведут эти запутанные пути?
Позднее у меня началось прояснение. Правда, я не очень-то восторгался красными. Я понимаю так: пусть в прошлом человек был только кладбищенским сторожем, а революция может поставить его во главе государства, если соответствует у него голова. А тут слишком просто поняли слова из "Интернационала": "Кто был ничем, тот станет всем..." Отсюда - был баран, стал барон: на автомобиле запузыривает. Другой никуда больше не годен, как только быкам хвосты накручивать, а он в кабинете заседает, и без доклада к нему не входи. Много и других уродств замечал я. Но наряду с этим среди красных есть действительно головы.
Неужели, думаю, они не выведут народа на путь лучшей жизни? Сравниваю: а что среди белых? Одна мутная пузырчатая пена. Что это за "спасители" родины, которые опираются на штыки иностранных войск? Таким образом, постепенно, под влиянием разных событий, мой нейтралитет изветшался и не мог уже больше спасать меня от революции, как дырявый зонтик от дождя. Куда-то нужно примыкать. Мое сочувствие переходит на сторону, где находится старший сын. Я начинаю увлекаться общественной работой. И все чаще произношу: мы, что пришли от полей и фабрик, от рудников и заводов, и они, что спустились с парадных подъездов и нарядились в золотые погоны. Сквозь кровавую мглу уже стала мерещиться другая жизнь, обновленная в купели революции.
Однажды прихожу в союз моряков, а там - засада. Схватили меня, скрутили.
- Механик еще, а негодяем заделался, - говорит один из охранников.
Обычное мое спокойствие взорвалось.
- Я никогда негодяем не был и вам не советую быть.
- Молчать! - кричит тот и браунингом размахивает. - А то сразу заткну глотку свинцом!..
Никогда я раньше не думал, что могу так разозлиться. Выпячиваю грудь, налезаю:
- Не испугаешь. Я уже пожил на свете. Бей!
- Посмотрим, что через несколько дней запоешь.
- Подумайте лучше о том, как бы вам не пришлось запеть вавилонскую песню.
Вот ведь до чего сорвался - сам в петлю полез.
Засадили меня в трюм железной баржи. Нас там набралось человек с полсотни. А с арестованными тогда расправлялись очень просто: уводили баржу в море и выбрасывали людей за борт - рыбам на пищу.
Смотрю на своих товарищей - обреченность в их глазах. И у самого остро ноет сердце. Думается, как теперь дома, знают ли, в каком положении я нахожусь? Никнет моя седая голова, копошатся безотрадные мысли, как пойманные раки в ящике, - нет выхода. Начинаю раскаиваться, что напрасно отступил я от своего постоянного правила - во всем быть осторожнее.
Однажды на военной службе я так же вот сорвался, но сейчас же все дело поправил. В то время я был машинным квартирмейстером. Дело произошло пустяковое. Один мой приятель, тоже машинный квартирмейстер, спрятал на судне бутылку водки, принесенную с берега. Никто об этом не знал, кроме меня. И бутылка все-таки пропала. Встретился я с приятелем на шкафуте. Он вдруг на меня набросился.
- Ты бутылку взял?
Я загорячился.
- Ты что - обалдел? Знаешь ведь, что водку совсем не пью.
Слово за слово - схватились. Он мне два зуба вышиб, а я ему нос набок своротил. Не знаю, до каких пор мы лупили бы друг друга, если бы не услыхали грозный оклик:
- Стойте! Что вы делаете?
Глянули - перед нами старший офицер. Сразу оба вытянулись.
- Играем, ваше высокоблагородие! - первый ответил я.
- Играете? - переспросил старший офицер и посмотрел строго на наши окровавленные физиономии.
- Так точно - играем, ваше высокоблагородие, - подтвердил и мой приятель.
Что оставалось старшему офицеру делать? Расхохотался, схватившись за живот, а нас послал умываться. Таким образом мы избавились от карцера.
С тех пор за всю военную службу у меня ни одного скандала не было.
Однако я отвлекся. Вернусь к своей барже. Два дня просидел я в ней, а на третий вызвали меня на допрос в охранку.
- Что вы, господин Раздольный, делали в правлении союза моряков?
Следователь, штабс-капитан Аносьев, сидит по одну сторону стола, а я по другую. В его лице ничего нет зверского, о чем я понаслышался от других. Напротив, самое безобидное лицо с маленькой русой бородкой и короткими усами. На голове - прямой пробор, такой ровный, точно бритвой по линейке проведен.
Я показание даю спокойно, не торопясь, обдумываю каждое слово. Упираю больше всего на то, что политикой, мол, мы не занимались, что наши задачи чисто экономические. Наворачиваю так складно, точно веревочку вью. Следователь подпер руками голову, слушает устало и смотрит на меня так, как будто во всем со мною соглашается. А потом вдруг спрашивает тихо, почти дружески:
- А где находится ваш старший сын, Николай?
