Эрих Соловьев - Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время
Кайэтан пришел в негодование. Он немедленно донес о случившемся в Рим, а сам попросил аудиенции у находившегося в то время в Аугсбурге германского императора Максимилиана I. Смятый гневным натиском кардинала, Максимилиан вынужден был подписать заранее составленное Кайэтаном послание, где он, как глава Священной римской империи, просил папу поспешить с осуждением Лютера, дабы светская власть могла принять меры против его еретических и непотребных действий.
23 августа верховный судья Гинуччи объявил Лютера «заведомым еретиком». Из Рима в Германию полетело три письма: одно Кайэтану — о немедленном аресте виттенбергского смутьяна; другое саксонскому курфюрсту Фридриху — о немедленной пересылке Лютера из Виттенберга в Аугсбург; третье — главе августинского ордена Габриэлю Венетусу — о насильственном захвате Лютера в случае, если его курфюрст будет медлить с исполнением куриального решения.
Судьба Лютера была, казалось, решена. Даже в канцелярии Джулио его именовали теперь не иначе как «заведомым еретиком». Немецкие доминиканцы потирали руки и во всеуслышание заявляли, что уже сушат поленья для костра.
И тем не менее Лютер в римский трибунал не попал. 30 августа 1518 года его князь Фридрих не только отказался передать августинца Кайэтану, но еще и сумел убедить последнего в правомерности просьбы Лютера о выслушивании его незаинтересованным немецким судом.
Чтобы объяснить причину этого крутого поворота событий, нам придется хотя бы вкратце рассмотреть сложное переплетение государственно-политических, феодально-церковных, земельных и, наконец, династических отношений, сложившихся к началу 20-х годов XVI столетия.
Лютеровская реформации началась при императоре Максимилиане I (1459–1519), пытавшемся подчинить немецкие силы и интересы наднациональной династической цели — процветанию дома Габсбургов. Восемнадцати лет он был обвенчан с очаровательной и богатой Марией Бургундской, дочерью герцога Карла Отважного. Упадочно-феодальная роскошь бургундского двора опьянила молодого монарха. Одновременно ему импонировало новое общество, рождающееся в Нидерландах. Император грезил о мире, наполненном по-нидерландски радивыми купцами, ремесленниками и крестьянами, которые отдают свои избытки на содержание по-бургундски ослепительной знати. Его образ мысли вообще был прожектерским, рыцарским и авантюристичным. Он видел себя победоносным истребителем ислама и европейским властелином, содержащим папу в должности личного духовника.
Фантастические замыслы Максимилиана печально контрастировали с постоянной нехваткой денег в имперской казне. Его долг верхнегерманским ростовщикам был постыдно велик, и он вынужден был, спекулируя на турецкой опасности, постоянно вымогать новые и новые дотации у немецких князей. Это обстоятельство, а также откровенно династическая направленность всей реальной политики Максимилиана, делали неизбежными конфликты между ним и германскими князьями.
Французский и английский короли уже давно опирались на то, что составляло силу их наций, — на крепнущие города. Немецкий император — на бедствие и слабость Германии: он был силен ее феодально-княжескими раздорами; он кормился с привилегий и вольностей, которые по очереди предоставлялись одному земельному властителю против другого.
Максимилиан бессилен был содержать в Германии даже приличный императорский двор, который позволил бы, по крайней мере, увлечь дворянство служебной карьерой и оторвать от узких вотчинных интересов. Подписанная кайзером имперская конституция не имела никакого значения, поскольку Максимилиан отказывался сотрудничать с имперским советом, созываемым для ее проведения.
Пожалуй, единственным, что Германия выиграла в годы его правления, была защита страны от все более беспардонных папских посягательств. В конце XV века Максимилиан предоставил простор так называемому «статейному движению»: предъявлению общенациональных жалоб по адресу римского престола.
Начинающаяся реформация была принята императором с затаенным интересом. В одном из своих писем Максимилиан советовал саксонскому курфюрсту Фридриху заботливо беречь виттенбергского монаха, которым, «бог даст, еще доведется воспользоваться». Это, как мы видели, не помешало ему в августе 1518 года уступить Кайэтану и ходатайствовать о папском осуждении Лютера. Мысли Максимилиана были заняты в те дни новой глобальной выдумкой, которая требовала внимательного отношения к курии. Император предчувствовал смерть и хотел, чтобы немецкие князья (светские и духовные) уже теперь санкционировали его будущего преемника.
Удачно женив своих детей и внуков, Максимилиан приобрел родственников-королей во многих странах и землях Западной Европы. К 1518 году возникла возможность того, что в руках Габсбургов окажется гигантская империя, включающая в себя дунайские провинции, значительную часть Австрии, богатый серебром Тироль, альпийские земли, бургундские владения с Нидерландами и Люксембургом, Верхний Эльзас и Брейсгау, наконец, Испанию с принадлежащей ей Южной Италией, Сардинией и Сицилией (вместе с Испанией в империю вошли бы и завоеванные территории Нового Света, значение которых в то время еще трудно было оценить). Этот-то огромный конгломерат Максимилиан и хотел скрепить императорской короной, надетой на голову его восемнадцатилетнего внука Карла, который в 1516 году стал королем Испании.
Замысел угасающего, но еще по-прежнему мечтательно суетливого германского кайзера вызвал понятные опасения у его политических конкурентов: Франциска I и Генриха VIII. Римская курия также с тревогой смотрела на возрастающую мощь габсбургского дома. Если Карл Испанский избирался германским императором, то итальянское церковное государство с севера и с юга, как клешнями, захватывалось подвластными Габсбургам владениями. Первый же серьезный конфликт мог повести к утрате Римом его феодально-государственной самостоятельности — к превращению священной кафедры в своего рода придворную церковь империи.
Мысль об этом была совершенно невыносима для гордого и честолюбивого Медичи, папы Льва X. В августе 1518 года он предпринимает лихорадочные попытки, чтобы угрозами и ласками повлиять на немецких князей, которые на рейхстаге в Аугсбурге должны были решить вопрос о преемнике Максимилиана. Естественно, что самый авторитетный и влиятельный из немецких князей, саксонский курфюрст Фридрих, ландсгерр «заведомого еретика» Мартина Лютера, сделался объектом преимущественного внимания папы и его курии. «Суммарный процесс о ереси», с таким трудом подготовленный доминиканскими жандармами, неожиданно натолкнулся на встречный проект дипломатов, доказывавших, что князю Фридриху все надо простить и уступить, если только он обещает курии, что на голосовании в Аугсбурге не поддержит кандидатуры испанского короля Карла I.
Теперь пришло время сказать несколько слов о самом саксонском курфюрсте, роль которого в развитии описываемых нами событий была весьма значительной.
Фридрих Саксонский принадлежал к знатному княжескому роду Веттинов. Это был патриархальный земельный государь, сумевший не поддаться хищничеству и рвачеству, которое поразило большую часть немецких феодалов в пору начавшегося развития товарно-денежных отношений. Двор и свита Веттина шокировали новую феодальную знать своей скромностью, зато в сети немецкого ростовщического капитала князь не попал, а его крестьяне были менее других обременены возрождающимся крепостническим гнетом.
Важно отметить далее, что и рутинерством «дикого барина» Фридрих не страдал. Он как раз был выразительной иллюстрацией того, что патриархальность и традиционализм далеко не всегда совпадают с провинциальной косностью. Курфюрст был человеком честным, но вместе с тем хитрым; обязательным в отношениях со «своими», но коварным с врагами или предателями; любящим старину и вместе с тем заботящимся о введении в Саксонии разного рода образовательных новшеств.
В историю Реформации курфюрст вошел под именем Фридриха Мудрого. Современники же знали его под другим прозвищем, родившимся в кругу папских дипломатов, — Саксонский Лис. У него был дар все делать ко времени: пока требуется — ждать, пока можно — колебаться, но в нужный момент разом принимать решение, и притом бесповоротное.
Новое время отозвалось в Фридрихе стремлением к исторической значимости; престижная бургундская роскошь мало его волновала, он искренне тревожился о том, чтобы его доброе имя уцелело в веках. Пожалуй, ярче всего эта жажда долгой славы выразилась в заботе князя о Виттенбергском университете, который был поистине его египетской пирамидой. Известность виттенбергских теологов (высшего университетского клана) Фридрих воспринимал как свою собственную долговременную известность. Это уже в 1517 году поставило его в особое отношение к лютеровской проповеди. Веттин страстно желал, чтобы общегерманская слава его богослова, его подданного, не оказалась явлением мимолетным — результатом скандальной еретической дерзости. Этот вотчинный взгляд на вещи сделал Фридриха едва ли не единственным высокопоставленным лицом в империи, которое готово было понять Лютера (или, если воспользоваться юридической терминологией, не ставило его под презумпцию виновности). Уже к весне 1518 года у курфюрста возникло чувство, что в лице тридцатичетырехлетнего августинца он имеет дело не с очередным пророком-смутьяном, а с серьезным, трезвым и вдумчивым искателем истины, который действительно знает о вере нечто такое, чего не ведают ни в других немецких землях, ни в Сорбонне, ни даже в самом Риме. Патриархальный светский государь почувствовал Реформацию там, где политические советники духовного главы мира еще не видели ничего, кроме ереси. Летом 1518 года курфюрст дал августинцу слово, что впредь не оставит его своим покровительством.
