Нина Соротокина - Трое из навигацкой школы (Гардемарины, вперед - 1)
Летняя баня находилась в самой гуще сада. Рядом с банькой стояли бревенчатые сараи, конюшни без лошадей, какие-то пустующие подсобные помещения.
Чтобы Софья не застудилась еще больше, Агафья прикрыла ее толстой, как одеяло, шалью.
- Что же ты мне чистого не принесла переодеться-то? - невинным голосом спросила Софья.
- Запамятовала... И не мудрено, совсем недавно в чистое обряжались, -Агафья обождала, пока Софья села на лавку и обдалась горячей водой и только после этого пошла в дом.
Неужели одна? Неужели и впрямь можно бежать к католическому костелу. Но Софья недооценила своего конвоира, ни юбки, ни платья в предбаннике не было, только платок, видно, забытый второпях, валялся под лавкой.
- Дьявольская дочь! Знаешь, что голая не убегу. Проказа на твои жирные чресла! Ты меня еще поищешь, - ругалась Софья, закутываясь в платок и завязывая его длинные кисти у шеи и талии.
Она пригнулась и вышла из бани, пролезла через кусты бузины, крапиву и быстро пошла вдоль сарая. Притаиться где-нибудь да просидеть до ночи. А там все кошки серы, убегу и в платке. Только бы Аннушка не ушла из города!
Сарай наконец кончился, Софья завернула за угол. Кругом царило запустение: брошенные телеги, теплицы с битыми стеклами. Из-за покосившегося бревна, на котором чудом держалась пустая голубятня, вдруг вышла старуха в сером неприметном платье и черном, закрывающем плечи платке. Увидев Софью, она замерла на мгновение, всматриваясь в нее подслеповатыми глазами, потом быстро перекрестилась.
- Бабка Вера, ты ли это? Тебя мне бог послал!
- Софья, девонька, - старуха молитвенно сложила руки. - А мне-то говорили - девица в дому. Дак это ты... А что это на тебе такое странное?
Странницу Веру Софья знала с детства. Когда-то в суровую, морозную зиму она осталась при монастыре и полгода состояла в няньках при Софье, потом опять ушла странствовать, но всегда возвращалась, не забывая принести своей любимице то глиняную куклу, то ленту в косы.
- Ты зачем здесь, нянька Вера?
- На харчи пришла. Дом Пелагеи Дмитриевны сейчас странноприимный. А сама-то она уехала.
- Уехала? Ладно, потом поговорим. Слушай меня внимательно. Я сейчас назад побегу, а то хватятся. Как стемнеет, приходи к моему окну. Оно в сад выходит... на втором этаже, а чтоб приметнее было, я свечку на подоконник поставлю и петь буду. Только приходи! Матерью покойной заклинаю! - И Софья, подобрав до колен платок, побежала назад.
Когда Агафья вернулась в баню с переменой белья, то застала свою подопечную за странным занятием. В большой, дымящейся лохани Софья яростно стирала синюю шаль.
- Что это вы делаете, барышня? - строго спросила горничная.
- Убирайся, не твоего ума дело!
- Чи-во? - И не успело смолкнуть раскатистое "о-о-о" Агафьиного гнева, как ей в лицо шмякнулась мокрая, скомканная шаль, а затем и вся бадья с горячей мыльной водой была опрокинута на ее голову. Оглушенную, ослепленную и визжащую, Софья вытолкнула ее в предбанник, села на лавку и спокойно стала выдирать из кос запутавшиеся в них репьи.
На обратном пути Софья не услышала и слова упрека, но ключ в замке щелкнул, не таясь, откровенно показывая, кто хозяин положения.
Но не успела горничная переодеться в сухое, как по дому раздался не кличь - вопль:
- Агафья!
- Крапивное семя, бесово отродье, - прошептала горничная и бросилась в комнату к Софье.
Девушка стояла у окна и рассеянно следила, как метались солнечные блики по стволу липы, высвечивая листья и темные гроздья крупных семян. Она казалась совсем спокойной.
- Бумагу и чернил.
- Бумагу? Зачем вам?
- Тебе-то что? Песню буду слагать.
- Не ведено, - сказала Агафья хмуро. - Пелагея Дмитриевна не велели.
- Это почему? - Софья круто повернулась и уставилась на Агафью темными, злыми глазами.
- А потому что известно им, кому вы будете слагать ваши песни, ответила горничная и, испугавшись сорвавшейся фразы, прикрыла рот рукой, но так велика была в ней злоба на эту замухрышку монастырскую, что не утерпела и, нагловато прищурившись, сиплым от волнения голосом прошептала: - Тетушка ваша знает, с кем вы из монастыря бежали.
- С кем же я бежала? - процедила сквозь зубы Софья и непроизвольно сжала кулаки.
- Постыдились бы, барышня. Молодая девица... - проговорила Агафья нравоучительно, чуть ли не брезгливо, и начала пятиться к двери, стараясь не смотреть на девушку, таким страшным и жестким стало у нее лицо.
- С кем бежала? - повторила Софья и вдруг бросилась к Агафье, вцепилась руками в атласную душегрейку. Ополоумевшая горничная рванулась, заголосила, но девушка встряхнула ее и, уткнув колено в мягкий живот, прижала к дверному косяку. - Говори!
- Убивают, - дребезжаще пискнула Агафья.
Собрав последние силы, она отклеила, отпихнула от себя девушку и выпала в открытую дверь.
"Галуны золотые на душегрейке так и затрещали. Заживо вспорола... рассказывала Агафья полчаса спустя сестрам-монахиням. - Как я живая выскочила - не помню! "Срамница вы! - кричу, - блудница вавилонская! " А она знай хохочет сатанински и кулаками в дверь тра-та-та! "С ряженым гардемарином, -кричу, -из монастыря бежать! Где вы только с ним сговорились? " Тут она, бесноватая, и смолкла. Словно сам господь рот ей запечатал. А я в самую замочную скважину губы вложила: "Бесстыдство развратное! " А она молчит... Увезите ее, сестры, пока она дом не подожгла... "
Когда подоспело время нести племяннице обед, Агафья позвала с собой дюжего мужика Захара, оставленного барыней в городе для исполнения тяжелых домашних дел.
- Ружье взять аль как? - усмехнулся в рыжую бороду Захар. Предосторожность Агафьи была напрасной. Ни жестом, ни звуком не ответила Софья на их приход. Она лежала ничком на лежанке, лицо в подушке, руки обхватили голову, словно спрятала ее от чьих-то ударов.
- Она же спит. Чего боишься? - насмешливо спросил Захар.
- Кошка бешеная, - прошептала Агафья и поспешила из комнаты.
Остаток дня Софья пролежала, не поднимая головы. Узорная тень от решетки поблекла, стушевалась, а потом и вовсе пропала, словно запутавшись в ворсе стоптанного войлока. Стены придвинулись к Софье, потолок опустился, комната стала тесной, как гроб, и только лампада в углу слала смиренный добрый свет.
- Вечер, - прошептала Софья. - Или уже ночь? Как же я забыла? Нянька Вера придет... Если бог хочет наказать, он делает нас слепыми и глухими. Куда смотрели мои глаза, зачем так быстро бежали ноги? Я даже имени его не знаю...
Захар вышел на крыльцо, перекрестился на первую звезду.
- Эдак все, - вздохнул, - чего от девки хотят? Скука скучная... - И поплелся закрывать да завинчивать на ночь ставни.
В темной столовой, шмыг-шмыг, пробежали темные тени. Монашки сгрудились у стола, засветили одинокую свечку, зашептались. То глаза высветлятся, то взметнувшиеся руки, то чей-то говорливый влажный рот - зловещий заговор, как над убиенной душой поминки.
Осторожно проскользнула в сад нянька Вера и пошла от дерева к дереву, всматриваясь в черные окна. Где ее голубушка, где лоза тонкая? Нет ей счастья на свете. Ох, грехи человеческие, ох, беды... Зачем дети страдают за дела родительские? Разве мать Софьи, покойница, не выплакала уже всех слез - и за себя, и за внуков своих, и правнуков?
Агафья сытно зевнула, прикрыла пухлый рот рукой. Ужин, что ли, нести пленнице? У запертой двери прислушалась - тихо... Кормить ее, беспутную, или уже все одно... Завтра поест... И пошла с полным подносом назад.
Когда шаги Агафьи растворились в шорохах дома, Софья опять приникла к оконной решетке.
- Найди его, найди... костел... Я пойду с ним. Пойду в Кронштадт. Передай ему. Поняла?
Липы шумят, заглушают слова Софьи, и она опять шепчет в темноту:
- Розовый костел... за земляным валом... там пруд рядом. Какой завтра день?
- Софьюшка, громче, не слышу... День какой завтра? Животворного креста господня пятница.
- Только бы он не ушел. Только бы дождался...
Увезли Софью утром. Не дотянули смиренные инокини до назначенного Пелагеей Дмитриевной срока.
Агафья привела девушку в большую залу завтракать, и четыре сестры, как четыре вековые вороны, встали у кресла. Софья поняла, что просить, плакать - бесполезно, но уж покуражилась вволю!
- Мы тебе добра хотим! Одумайся, Софья! - кричала казначейша Федора, стараясь схватить, поймать неистовую Софью, которая носилась по зале, перевертывала стулья, прыгала, залезала под стол и кричала: "А-а-а! "
- Остудишь ты свой нрав бешеный! - вопила клирошаня Марфа. - В Микешином скиту и не такие смиренье обретают!
- Захар! Да помоги, Захар, - причитала Агафья, но тот стоял у стены, заведя руки за спину, и с недоброй усмешкой наблюдал облаву.
Когда сплетенную в простыни Софью отнесли во двор и положили на дно кареты, растерзанные монашки стали считать синяки и царапины. Нос клирошани Марфы, словно вынутый из капкана, был окровавлен и как-то странно курносился, придавая лицу удивленное выражение. Казначейша Федора трясла вывихнутым пальцем. Волос у тех - четверых - поубавилось за десять минут больше, чем за десять лет, прожитых в печали.
