Владимир Невежин - Если завтра в поход…
Политическое чутье цензоров Главлита было настолько совершенным, что буквально с первых дней после подписания пакта Риббентропа-Молотова и «объявления» В.М. Молотовым начавшейся «дружественной эры» в отношениях с Германией они принялись выискивать в рукописных и уже опубликованных литературных произведениях все то, что противоречило новой «политической установке» большевистского руководства. Цензорам удалось даже в сборнике статей по теме… религиозной пропаганды на одной из страниц обнаружить «противоречивший отношениям с Германией» текст. Естественно, этот текст был немедленно исправлен, а вышеупомянутый сборник вышел в свет с купюрами. В других случаях представители Главлита действовали менее дотошно. Например, ими была уничтожена вся англо-французская литература, содержавшая критику пакта РиббентропаМолотова.[329]
Как ни парадоксально, в опубликованном в 1939 г. сборнике «Труды Ленинградской конференции по типизации технологических процессов» опытному цензору удалось обнаружить выдержку «с резкими возражениями (sic! – В.Н.) против фашизма». А в качестве примера был приведен следующий пассаж, выявленный в одной из статей, включенных в этот сборник: «В то время, когда разъяренный фашизм уничтожает достижения науки и техники и ведет свои страны к ужасам средневековья…». Естественно эта выдержка была «снята» цензором.[330]
28 сентября имперский министр иностранных дел Германии Й. фон Риббентроп вновь прибыл в Москву, где после его переговоров со Сталиным и В.М. Молотовым был подписан советско-германский договор о дружбе и границе. После подписания этого договора цензоры стали еще бдительнее следить за тем, чтобы печатные материалы, выходившие в свет в СССР, «не омрачили» «дружбу» с Германией. 10 февраля 1940 г. начальник Главлита Н.Г. Садчиков направил заместителю начальника УПА ЦК ВКП(б) список книг, подлежавших изъятию из продажи и из библиотек. В нем, в частности, была упомянута книга Н. Корнева «Третья империя в лицах», выпущенная издательством «Художественная литература» в 1937 г. Цензура посчитала, что автор книги «очень остро» писал «об изуверстве германского фашизма» и непрочности той социальной базы, на которой он держался. Вывод руководства Главлита был однозначен: «В условиях настоящего времени описываемое содержание книги не соответствует нашей внешней политике».[331]
«Плохо говорится о Гитлере…» – так оценила цензура книгу Э. Отвальта «Путь Гитлера к власти», выпущенную издательством «Соцэкгиз» в 1933 г. В ней же был обнаружен ряд формулировок, которые после заключения СССР договора о дружбе и границе с Германией рассматривались как «нежелательные». И в качестве примера цензор привел следующий абзац: «Теперь фашизм торжествует. Он справляет кровавые оргии по всей стране (Германии. – В.Н.), истребляя коммунизм».[332]
Просматривая справку о содержании учебных программ по экономической географии ЛГУ, а также по новой истории Ленинградского политико-просветительного института им. Н.К. Крупской, сотрудники Ленгорлита обнаружили, что Германия рассматривалась в них как главный виновник развязывания Первой мировой войны. Заведующему кафедрой экономической географии было указано цензором «на безответственное отношение (sic! – В.Н.) к составлению программ» и предложено их немедленно «изъять».[333]
11 июня 1940 г. заместитель председателя СНК СССР, первый заместитель наркома иностранных дел А.Я. Вышинский сообщил своему шефу В.М. Молотову, что присутствовал на «закрытом спектакле» – опере «Семен Катко» С.С. Прокофьева в Театре им. К.С. Станиславского. Вышинский посчитал целесообразным внести изменения в либретто оперы, «устранив эпизоды с австро-германскими оккупантами». Естественно, композитору Прокофьеву не оставалось ничего иного, как согласиться «с этим предложением».[334]
В октябре 1940 г. начальник Главлита Н.Г. Садчиков сообщал в УПА ЦК ВКП(б), что среди прочих изъятых по цензурным соображения книг был списан «в макулатуру книжной сети» песенный сборник поэта В.И. Лебедева-Кумача «Москва майская», изданный Музыкальным издательством в 1937 г. Причина была проста: наличие в тексте опубликованной в сборнике песни «Нас не трогай» «нескольких абзацев антигерманского характера»[335] (они приводились нами выше).
Вообще, В.И. Лебедеву-Кумачу основательно «досталось» от цензоров. Следы их вмешательства можно обнаружить, если сравнить содержание упомянутого поэтического сборника, опубликованного в 1938 г.,[336] т.е. до пакта Риббентропа-Молотова, с книгой стихов, вышедшей в свет уже после подписания этого пакта и договора о дружбе и границе с Германией.[337] В новой книге вместо «немцев и панов», которых лихие красноармейцы разбили «в пух и прах», «остались»… одни паны (поляки); соответственно, «силы немецкой» уже нет и в помине в подцензурном сборнике 1940 г., а место «фашистских гостей» заняли просто «незваные гости».
После подписания пакта Риббентропа-Молотова стали немедленно пресекаться любые попытки отражения в художественных произведениях тематики, связанной даже с гипотетическим вооруженным столкновением между СССР и Германией.[338]
Скорее всего, после визита Й. фон Риббентропа в Москву и заключения договора о дружбе и границе с Германией 28 сентября 1939 г. Л.З. Мехлис получил лично от Сталина указания относительно того, в каких именно выражениях необходимо было разъяснять личному составу РККА причину столь резкого внешнеполитического поворота и «нового курса» в поведении советского руководства относительно национал-социалистического режима. Руководство ПУРККА отреагировало на договоры, подписанные между СССР и Германией, специальной директивой Мехлиса (29 сентября). В ней, в частности, до руководства политуправлений округов и армий доводилась следующая мысль: пакт о ненападении «устранил угрозу войны» и означал «блестящую победу сталинской внешней политики».
Между тем даже внутреннее неприятие людьми начавшейся пропагандистской кампании в духе «дружбы» с гитлеровской Германией не послужило помехой для проявлений конформизма. 15 ноября 1939 г. М.М. Пришвин заметил в дневнике: «По-прежнему у нас не говорят люди между собой о политике, но она так велика, что вошла внутрь каждого, и каждый про себя является политиком, живет внутри великих событий».[339] Быть «политиком про себя» вынуждала действительность советского режима. Атмосфера недоверия приводила порой к тому, что даже в разговорах с близкими и друзьями люди боялись высказываться «слишком откровенно». Курс на сближение с нацистской Германией, «дружбу» с ней был выбран Сталиным, и, как полагало подавляющее большинство населения СССР, открыто противопоставлять ей свое личное мнение было просто опасно. Господствовала вера, что вождь не может совершать ошибок.[340]
На специально организованных митингах и собраниях, как представляется, намеренно преувеличивалась значимость советско-германского сближения: «Вот правильная постановка вопроса. Видно, что собрались люди дела и, не теряя времени, подписали такой договор (пакт о ненападении. – В.Н.), какой другие годами обдумывали». В то же время высказывались соображения, что пакт Риббентропа-Молотова давал возможность передышки для более основательной подготовки к грядущим военным испытаниям: «Факт заключения договора с Германией говорит за нашу мощь, с нами считаются, к нам ездят и наша сила заключается в необходимости еще больше вооружаться».[341]
23 декабря 1939 г. Гитлер прислал поздравительную телеграмму по случаю 60-летия Сталина. В ней были высказаны пожелания «доброго здоровья» большевистскому лидеру и «счастливого будущего народам дружественного Советского Союза». Фюреру вторил Риббентроп, который не забыл в своем приветствии на имя большевистского вождя упомянуть о начавшемся повороте в отношениях между СССР и Германией, «создавших основу для длительной дружбы между ними». Сталин не остался в долгу и направил 25 декабря ответное послание в адрес Гитлера и Риббентропа. В сталинском тексте утверждалось: «Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной».[342]
В конце июля 1940 г. в Москву из Парижа вернулся И.Г. Эренбург. Встревоженный происходившими на Западе трагическими событиями, связанными с поражением и капитуляцией Франции, он, не подозревая о том, насколько чувствительным оказался идеологический ущерб, нанесенный пактом Риббентропа-Молотова, продолжал сохранять убеждение о реальной угрозе СССР со стороны Германия. Между тем в Москве, по определению Эренбурга, «настроение было скорее свадебным». Пресса восхваляла крепнувшую советско-германскую дружбу. Писатель обратился в народный комиссариат иностранных дел, намереваясь поделиться собственными впечатлениями от увиденного во Франции, рассказать о морально-политическом облике германских солдат. И.Г. Эренбурга принял заместитель наркома иностранных дел С.А. Лозовский. Он разъяснил, что остро необходима «информация, подтверждающая правильность выбранной политики», а не наоборот: «наверху» не хотели и слышать ничего, что омрачало бы советско-германскую «дружбу».[343]
