Историки железного века - Александр Владимирович Гордон
Наиболее крупная из книг по религиозной тематике, двухтомник «Великая французская революция и церковь» – солидный и подлинно научный труд, основанный на широком знакомстве с литературой вопроса и, как отмечал автор, на интенсивном привлечении «печатных первоисточников». Захер превосходно понимал сложность отношений с католической церковью в революционную эпоху и, допуская, что в его работе могут оказаться «многочисленные недостатки», заранее благодарил «за всякую критику и помощь при разрешении стоявших перед ним сложных и порой запутанных проблем»[350].
В целом труд соответствует тенденциям в мировой историографии того времени, заданным работами Альфонса Олара. Думается, именно обращение Захера к творчеству этого выдающегося французского историка стало для него своеобразной инициацией в области религиозной истории: в 1925 г. Я.М. написал предисловие к переведенной на русский язык книге Олара «Культ разума и культ Верховного существа». При всех экскурсах в сторону классового подхода двухтомник следовал в русле французской историографии времен Третьей республики, когда утверждались принципы свободы совести, отделения церкви от государства и школы.
Что же касается книги о Шометте, то в ней лишь один из разделов посвящен дехристианизаторской деятельности руководителя Парижской коммуны, а в целом перед нами биография этого левого якобинца, до сих пор остающаяся, кстати, единственной монографией о нем на русском языке. Не случайно именно ее, наряду с «Бешеными», Захер стремился переиздать после возвращения из ГУЛАГа.
Мотивируя необходимость второго издания, Захер отмечал отсутствие специальной литературы, книг или статей о Шометте за прошедшие три десятилетия и то, что автор предлагает читателю «пересмотр… старого содержания с точки зрения новых, во многом изменившихся, установок автора»[351]. По религиозной тематике он в этот период опубликовал лишь подготовленную еще в 30-е годы статью о дехристианизаторской деятельности Фуше, который выступал одним из застрельщиков этой кампании и оказал влияние на Шометта.
После 1931 г. наступил спад. В.П. Золотарев подсчитал: в 1921–1930 гг. Захером опубликовано 73 работы, в 1931–1938 гг. – 9[352]. В середине 30-х годов и у научного сообщества, и у Захера забрезжила надежда на то, что худшее позади. Я.М. вернулся в 1936 г. профессором на родной истфак, стал готовить докторскую диссертацию. «Афины и Апокалипсис»[353] назвал тот период ленинградский профессор Я.С. Лурье: «Афины» – восстановление исторического образования, «Апокалипсис» – Большой террор. Есть еще один яркий образ, иллюстрирующий судьбы творческой интеллигенции при деспотических режимах – «анаконда на люстре»[354].
На рассвете 8 октября 1938 г. семейство Захера, проживавшее все на той же Моховой[355], было разбужено сотрудниками УГБ НКВД: Я.М. арестовали. Привлекли его по делу «антисоветского меньшевистского центра» в соответствии с показаниями, выбитыми (в буквальном смысле[356]) у его друзей – «тенишевца», медиевиста Николая Николаевича Розенталя и профессора истории древнего мира Сергея Ивановича Ковалева[357]. Не случайно вторым названием процесса стало «дело профессоров». Перед Военным (!) трибуналом Ленинградского военного округа 19 сентября 1939 г. предстали, кроме Захера и Ковалева, еще пять преподавателей истории ленинградских вузов: А.Н. Шебунин, М.Н. Мартынов, С.В. Вознесенский, Н.Н. Андреев и А.М. Розенберг.
Почему признавшие свою принадлежность к «меньшевистскому центру» и давшие показания на Захера были освобождены либо до суда (Розенталь), либо после него (Ковалев) и почему заодно с Андреем Николаевичем Шебуниным осужден был только Захер? Вознесенский скончался в заключении. Мартынова, Андреева и Розенберга суд оправдал в ходе пересмотра дел после смещения Ежова.
Тут кроется загадка. Захер состоял в РСДРП (м) около полугода (1917/1918). Почему он был признан следствием «активным меньшевиком», заодно с Шебуниным, состоявшим в организации меньшевиков ни много ни мало с момента раскола РСДРП и вплоть до разгрома 1918 г.? И почему, заодно с Шебуниным, уже имевшим судимость по «академическому делу»[358], именно Захер был признан «социально опасным»? В сущности фабрикация дела «меньшевистского центра» началась с ареста именно Шебунина 10 февраля 1938 г., а затем уже после ареста остальных «профессоров-меньшевиков», через целых 8 месяцев (по тем временам срок чрезвычайный) затронула Захера. Связь Я.М. с Шебуниным следствием не акцентировалась[359].
И В.П. Золотарев, и В.С. Брачев выделяют в качестве отягчающего для Я.М. показание на суде доцента, заместителя декана истфака ЛГУ М.М. Малкина о том, что Захер определял якобинскую диктатуру как «мелкобуржуазную» и объяснял термидорианский переворот тем, что Робеспьер потерял поддержку народных масс. Все квалифицировалось как «фальсификация истории», которая «необходима была троцкистам для контрабандной борьбы против Ленинско-Сталинского руководства»[360].
Н.П. Полетика[361] вспоминал о нездоровой обстановке тех лет: «Переквалификация преподавателей всех вузов страны Всесоюзной аттестационной комиссией (ВАК) и присвоение им ученых степеней и званий, организованные в 1934 г., привели к тому, что многие профессора и доценты по должности стали по званию ассистентами и лишь немногие остались профессорами и доцентами. Все это на фоне происходивших непрерывно “идеологических чисток” в партии приводило к тому, что педагогический персонал вузов был раздираем непрерывными склоками. Многие преподаватели, члены партии или комсомольцы в борьбе за свои места и ставки прибегали к открытым (обычно статья в вузовской газете с обвинением соперника в “уклонах”, чаще всего в троцкизме, и т. д.) или к тайным доносам в партком вуза». В результате, как ехидно замечает оставшийся беспартийным из-за своего дворянского происхождения Полетика, «борьба за власть» в том или ином вузе переходила зачастую из «классовой» в «кассовую борьбу», в «счеты преподавателей друг с другом»[362].
Быстро выдвинувшийся из аспирантов набора 1934 г. Марк Моисеевич Малкин, несомненно, обладал научными способностями. Его монография «Гражданская война в США и царская Россия» (1939) до сих пор оценивается положительно[363]. Ответственный редактор Тарле снабдил книгу предисловием с пожеланием скорейшего перевода на английский язык. Вряд ли академик знал, что его протеже пожелал продемонстрировать свою политическую лояльность за счет коллеги. Б.С. Каганович считает, что у Тарле сохранялись претензии к Захеру как (вместе со Щеголевым) «отрекшемуся» от него[364]. Биограф обращает внимание на отказ Тарле под надуманным предлогом упоминать книги Захера и Щеголева во введении к своей монографии «Жерминаль и прериаль» (1937).
Между тем Захер (Щеголев скончался в 1936 г.) никогда не переставал ссылаться на труды академика, а мне рекомендовал упомянутую монографию (разделы о термидорианских лидерах и «последних монтаньярах») как образец раскрытия человеческих характеров в историческом произведении. Симптоматично, что у Я.М. сохранились дружеские отношения с Павлом Павловичем Щеголевым, хотя тот, заодно с Г.С. Зайделем и Л.Г. Райским, а то и острее их, изобличал Захера на знаменитом собрании, где громили «школу Тарле»[365].
Каким дьявольским все же сплетением обстоятельств отразились в жизни советских людей, в судьбах ученых непрерывно следовавшие одна за другой политические кампании, которые сопровождали утверждение
