Сергей Карпущенко - Коронованный странник
- Помазаннику Божьему... го-государю императору... в три приема отсалю-товать х-хотел! Где го-сударь изволит б-быть?
И молодой человек, сильно шатаясь, пошел вдоль длинного стола, пристально вглядываясь в лица присутствующих. Аракчеев же, придя в себя, бросился на колени перед Норовым и запричитал, часто дергая своим длинным подбородком:
- Батюшка, ваше величество, милостивыми будьте! Мишка, сын недостойный мой, проказник и негодяй, совсем уж опаскудился - ни управы, ни удержу нет на него! Пьет беспробудно, страшно! Ротных обязанностей не несет! Сказните его, государь, своей властью - или в солдаты разжалуйте или в монастырь сошлите! Не сделаете сего, так я сам, по-отцовски, кару для него измыслю!
Норов, продолжая есть, усмехнулся. Он в глубине души радовался тому, что у всесильного Аракчеева, наперсника Александра, такой непутевый сын. Мишель как бы являл собой плод полного доверия царя к ненавидимому всеми временщику, с одной стороны, и собачьей преданности Аракчеева к императору, с другой. Норову было известно, что о проказах и безобразиях Мишеля Шумского знают в России, что престол по причине понятной терпимости царя к незаконнорожденному сыну временщика опозорен, и если теперь он бы разжаловал Шумского, сослал его подальше, возможно, даже в монастырь, то заслужил бы признательность со стороны общественного мнения, но... но Василий Сергеевич знал, как любит Аракчеев своего непутевого сынка, а также любит и его самого, предан ему, а поэтому обижать преданного пса Норову было сейчас совсем не с руки.
- Алексей Андреич! - заговорил Норов, продолжая жевать. - Не ты ли в своем доме хозяин? Ну так и разберись с чадом своим по-домашнему. У нас же, у государей, хозяйство пообширней твоего будет - вся держава. Нам ли вникать в дела семейные? А если по делам полковым найдешь упущения, так разберись с поручиком Шумским как полковой командир и начальник над военными поселениями.
- Ах, милостивым вы больно! - совсем по-деревенски, простирая в сторону Норова свои толстые руки, протяжно заговорила Настасья, любившая сынка Мишку беззаветно, избаловавшая мальчишку потворством и потаканием всем его хотениям. - Спасибо, что не прогневались на озорника!
Мишель же, который до этого, покачиваясь, слушал всех, кто говорил, и сам захотел сказать словечко. Опираясь на шпагу, вонзившуюся в паркет, он сказал:
- А за что ж и гневаться-то на меня? Я токмо по полной форме от-салютовать их величеству собрался. И отсалютовал бы, кабы... кабы видел в сей зале государя императора, но нет его здесь... нет!
Аракчеев взвизгнул:
- Как это нет?
- Так нет - не наблюдаю их величество! - упрямо настаивал на своем Мишель. - Некому салютовать!
- Вот их величество, вот! - кинулся к Норову Аракчеев и, уже обращаясь к нему, быстро забормотал: - Не слушайте пьяницу, батюшка! Залил бельмы, вот и мелет всякий вздор, сам не понимая, что несет!
Но Мишель, видно, решивший сыграть роль безнаказанного хама, которому в России позволено делать все, что заблагорассудится, сложив пальцы "лодочкой", нахмурясь и приставляя ладонь к бровям, наклонившись вперед, стал вглядываться в Норова, а потом замотал кудлатой головой:
- Сие их величество? Нет-с, премногоуважаемый родитель мой! Сей, покрытый рябью человече, не есть император всероссийский. Самозванца за стол усадил да потчуешь его в то время, как по нем арестантские шпоры* ((сноска. Кандалы.)) плачут!
Фраза эта переполнена чашу терпения сидевших за столом свитских, многие из которых были особами титулованными. К Мишелю подбежали сразу трое или четверо адъютантв, схватили оскорбителя монаршей чести за руки, вырвали шпагу, и скоро Мишель,отчаянно бранившийся и обещавший пожаловаться на "холуев" самому императору, настоящему, а не какому-нибудь рябому самозванцу, был вытолкан за дверь. Настасья с простертыми к дитяти руками, голося басом, судорожно всхлипывая, в предчувствии погибели Мишеля, бросилась вслед за ним. Аракчеев же, стоя на коленях перед Норовым, осыпал поцелуями его руки и, плача, говорил:
- Предан, предан, до гроба, всеми фибрами души вашему величеству предан... Верю, верю!
Норов почему-то не убирал осыпаемых поцелуями рук, не пытался оттолкнуть плачущего пожилого мужчину, жестокосердного и холодного. Он видел, что некоторые свитские даже не пытаются скрыть презрительных улыбок, и Норов не знал наверняка, относятся ли они только к Аракчееву или имеют отношение и к его персоне.
"Конечно, все они знают, что я - не Александр, но никто из этих лощеных офицеров, столь ценящих свое положение, не осмелится сказать правду. Все будут служить мне, как служили бы Александру или Николаю. А если кто-нибудь из них попытается открыть глаза обществу, то у меня найдется надежная защита. Алексей Андреевич на самом деле истинно и искренне предан мне и... верит, верит! Во что же верит Аракчеев? В то, что я - не самозванец, что я - настоящий царь? Ну это уж слишком! Так откровенно при посторонних заверять меня в том, что он никогда не спросит, кто я такой, не усомнится! Дурак он, конечно, но... весьма полезный дурак. Мы с ним ещё посотрудничаем. Ах, поскорее бы начать реформы!"
И Норов, аккуратно промокнув салфеткой губы, поднялся, давая всем понять, что ужин закончен и император желает отдохнуть, ведь день сегодня был трудным и суетным.
7
"ВЫ НЕ ЦАРЬ, А БУНТОВЩИК!"
Подняв кузов коляски, закрывшись медвежей полстью несмотря на то, что погода ещё была теплой, надвинув фуражку на глаза, Александр мчался подальше от города Гомеля, где человек и император были унижены в нем злокорыстными людьми. "А я верил в справедливость своего суда, мне всегда докладывали, что суды в России стоят на страже закона и порядка, борются с неправдой, защищают обиженных. В действительности же ничего не изменилсоь со времен "Ябеды", но тогда получается, что я, недавний правитель Российской империи управлял страной дурно, и меня вправе ненавидеть мои бывшие подданные - я не оправдал их надежд! А каковы купцы! Я же, доверяя им, отдал разрешение присутствовать купцам высших гильдий на придворных балах! Ах, как же я бал неправ!"
Анисим, молчавший по обыкновению, словно поняв, о чем думает, о чем терзается его барин, резко повернувшись на козлах назад, заговорил с обидой в голосе, и Александр впервые увидел своего камердинера таким красноречивым и страстным:
- Ваше величество, государь император! Уж не гневайтесь, ежели я вас по старинке назову, а не господином капитаном. Сердце в груди, как кубарь, кувыркается, все стонет, забыть не может, как с вами злые люди обошлись! Или уж отпустите меня сейчас, оставив при себе обещанную награду, потому как нет мочи видеть и переносить страдания ваши, или уж послушайте старика: пугайте злыдней настоящим титулом вашим и именем! Авось, доберемся благополучно до Киева, а там и скроетесь за стенами обители, оставив в миру прежнее имя ваше. Не к лицу вам капитаном именоваться. Вот, сказал, что наболело - решайте ж сами, как с грубияном поступить!
Илья, широко протянув кнутом по крупу коренника, крякнул и сказал, не оборачиваясь:
- Я, ваше величеств, Анисиму в сем вопросе полный заединщик. Мы слуги ваши, и скорбями вашими так же болеем, а может, и ещё крепче. Верните себе прежнее имя, если нужда к тому позовет, а то натерпитесь обид от лихоимцев.
Александр хоть и почувствовал в слвоах слуг непозволительную вольность, на которую прежде они бы никогда не отважились, но искренность их речей все искупала, поэтому Александр, тронутый, а не рассерженный, сказал:
- Оставайтесь со мной, друзья. Недолго нам осталось ехать. Даст Бог, не встретим больше препятствий, ведь не одними же каверзниками полнится моя держава. Ну, а если снова попадем в скверную историю, обещаю вам поступить так, как вы мне посоветовали, чтобы честь свою сохранить.
И Александр, умилявшийся собственному человеколюбию и незлобивости, почувствовал, что ресницы его увлажнились и защипало в носу.
... Дорога, ухабистая и пыльная, зазмеилась в редком подлеске; вдруг резкий протяжный свист, показавшийся Александру вначале свистом какой-то птицы, донесся из густых кустов, что стояли впереди, на краю дороги, и не успел смолкнуть этот свист, как с обеих сторон, преграждая дорогу бегущей тройке, выскочили бородатые люди. Двое из них, подскочив слева и справа, на ходу вцепились обеими руками в недоуздки пристяжных, повисли на них так, что лошади, двигавшиеся рысью, проволокли их по земле саженей с десять. Но мужики те, видно, были крепкими и тянули лошадиные головы к земле с такою силой, что левая пристяжная пала на колени, встал и коренник и правая пристяжная. Илья же, быстро смекнув, в чем дело, привстав на козлах, так рьяно охаживал все ещё державшихся за упряжь людей кнутом, что те извивались, как угри на горячей сковородке. Но ещё несколько разбойников уже бежали к тройке, и Александр понял, что здесь, сейчас будет неуместно спасать свою честь объявлением того, что в коляске едет сам император России, по прихоти путешествующий в офицерской шинели, без конвоя и свиты. Совсем иной способ спасения открылся перед ним - никогда прежде он не поднимал на людей пистолет, никогда не сопротивлялся силой силе, потому что прежде не нужно было себя защищать (поединок с Севрюгиным в счет не шел), а поэтому теперь, желая после гомельской истории посчитаться со злом, Александр, видя, сколь успешно отбиваются от наседающих разбойников его слуги сорвал крючки с полированного пистолетного ящика, выхватил из бархатных углублений нижней части прекрасные дуэльные пистолеты с гранеными стволами, тщательно заряженные дней пять назад, и, насколько прицелившись, пальнул в сторону мечущихся из стороны в сторону серых кафтанов.
