Борис Голдовский - История белорусского театра кукол. Опыт конспекта
Счастливое время «ангелов-хранителей» эпохи «Деда и журавля» 1980-х для Алексея Лелявского закончилось в 1990-х годах. Наступило иное, жестокое, беспощадное. У персонажей — людей и кукол его спектаклей — крылья поломаны, ими движут иные, отнюдь не романтические обстоятельства, которые жестко вскрываются режиссером. Особенно отчетливо это чувствуется в спектакле «Драй швестерн».
«С неумолимой и жестокой очевидностью, — писала Т. Комонова, — режиссер демонстрирует нам, что знаменитое чеховское: “В Москву, в Москву! ” касается не простого перемещения в пространстве <…> Невозможность этих побегов возникает из того, что Москва героинь, в которую они так стремятся, осталась в другом времени, и билет в прошлое им вряд ли удастся купить. Что же с такой настойчивостью не просто тянет, а гонит сестер из городка <… > Банальный — но такой ужасный страх! Страх перед той жизнью, что окружает их, перед предчувствием большой, глобальной катастрофы, где человек является лишь маленькой, незначительной куклой, на которую никто не обращает внимания <…> Режиссер дает нам ее острое, почти паническое предощущение, причем не только на визуальном уровне, но и через музыкальный ряд спектакля (композитор — Егор Забелов). Вместе с художником Татьяной Нерсисян Алексей Лелявский ярко демонстрирует нам, как изменился мир сестер. На авансцене, неподалеку от игрушечных фигурок собора Василия Блаженного и Московского университета, — маленький кукольный домик, где все уютно и красиво. Рядом с ним — три красивые куклы, красавицы и модницы — дорогие игрушки конца XIX века. Такими же куклами предстают перед нами и героини Яны Агеенко (Ольга), Светланы Тимохиной (Маша) и Юлии Морозовой (Ирина). Вот только, “современные”, они потеряли свой лоск, обтрепались, а спокойствие и радость сошли с их лиц, уступив место нервной напряженности. И трагедия их, с точки зрения режиссера, заключается вовсе не в плоскости личной жизни, которая не удалась ни одной из них. Самое страшное — они не могут вписаться в новую “игру времени” <… > Сценическое существование чеховских персонажей максимально лишено и знаменитых полутонов, и подтекстов — кажется, всё происходит настолько явно, что не замечать этого невозможно. Однако даже смерть на дуэли Тузенбаха (Дмитрий Рачковский), которую он трижды “повторяет” прямо на авансцене, на глазах у всех остальных, совсем не вызывает эмоций у других: “Одним бароном больше, одним меньше…” И вдруг становится понятно, что никому нет дела ни до чего и ни до кого: на наших глазах разворачивается настоящий апокалипсис человеческих душ..»[115].
А. Лелявский — режиссер, остро чувствующий драматизм и несправедливость окружающего мира, где люди подчас так бездушны и жалки, что, пожалуй, только куклы могут вызвать сочувствие и сострадание.
«“Извечная песня” — спектакль трагический, — писала петербургский театральный критик А. Шепелева, — в нем не звучит ни слова из лежащей в его основе поэмы Я. Купалы, но тем не менее, переданы и смысл, и дух, и философия, и образная система этого произведения. Вербальный пласт поэмы переведен режиссером А. Лелявским в иной регистр — визуально-ассоциативный <…> Вот из детской песочницы… да нет — из земли, из праха появляется маленькое безликое создание, пришедшее в этот мир; затем — второе, и еще другие, поменьше. Вот в нескольких ящиках, напоминающих ящики для снарядов, возникает мечта этих трогательно-беспомощных существ: домики, цветы, домашний скот — мечта о мире, труде, мае… море с пальмами. Вот захлопнуты зеленые крышки, и с интонацией выступающих на съездах приснопамятных лет читается декларация прав человека. <… > Вот из собранных водочных бутылок складывается здание храма… И, наконец, в земле, прахе заканчивают свое существование тряпичные фигурки, которые, как и валяющийся рядом мусор, уносят на свалку <…> Спектакль уникальный как по воплощению сути и духа литературного материала, так и по силе эмоционального воздействия, емкости заключенных в нем смыслов и, как бы высокопарно это ни звучало, — гражданскому пафосу»[116].
Для А. Лелявского, сформировавшегося как личность и начавшего творческую жизнь в советский «период застоя», чрезвычайно важны образы, связанные с трагическими, безнадежными попытками преодоления, казалось бы, непреодолимого.
«Стена как выразительная деталь или, скорее, играющее место действия, — писал автор “Театральной Беларуси”, — появилась у Алексея Лелявского очень давно. Старые театралы, возможно, помнят о давнем-давнем спектакле “Тристан и Изольда” (пьеса А. Лелявского, музыка М. Кондрусевича, сценография Алины Фоминой, 1983 г.), который 26-летний Алексей поставил в Могилевском театре кукол, где он тогда руководил. Третья стена традиционной сценической коробки, металлический задник, о который гремели цепями, обливали вином из сакральной чаши (Грааля?), преграда, о которую в любовном исступлении бились Тристан и Изольда. В центре этой зеркально-блестящей стены иногда возникало окошечко, где появлялась статуя Мадонны с ребенком на руках (мать Тристана)… Собственно, жесткий сценический каркас, как бы разорванный молниями, был еще в спектакле “Звезда и смерть Хоакина Мурьеты” (П. Неруды, тоже в оформлении А. Фоминой, 1981 г.), поставленном в Государственном театре кукол в Минске. Там сценическая трапеция дополнялась потолком, который опускался, являя распростертое тело мертвой Тересы. Время шло, образ стены стал всё чаще возникать в спектаклях Алексея. “Мастер и Маргарита” (по М. Булгакову, Государственный театр кукол, Минск, А. Фомина, 1987 г.) представлял вариации на тему краснокирпичной кремлевской стены с отдельными кирпичами, из которых на авансцене выстраивался тот же Кремль. Образ дополнялся тюремными галереями, лязгающими решетками и прочими аксессуарами на тему Гулага и НКВД… В финале стена опускалась, открывая черную пустоту смерти, пронизанную расстрельным светом прожекторов, бьющих в глаза зрителю… Трансформация стены в грозовое небо в спектакле “Буря” (У. Шекспира, художник — А. Фомина, 1990 г.) была обманчивой. В этом небе открывались двери, откуда на сцену выходили ангелы, трубящие об Апокалипсисе и попутно анимирующие огромных марионеток. Периодически стена падала под ноги, превращаясь в металлическую, безжизненную землю в спектакле “Сымон-музыкант” (Я. Коласа, сценография А. Фоминой, 1990 г.), гулко звучавшую под ногами актеров и падающих камней. <…> Поднимающийся планшет сцены превращался в глухой забор-стену, в нее пытался достучаться брошенный и забытый Фирс (“С Парижем покончено!..” по А. Чехову, художник — В. Рачковский, Беларусский государственный театр кукол, Минск, 2001 г.)…»[117].
Тема безвыходности, жестокости и трагичности окружающего мира так или иначе всегда присутствует в постановках режиссера. Даже если это спектакли, адресованные детям. Среди них — и его работа «Почему стареют люди?» по пьесе А. Вертинского.
«“Почему стареют люди?..” Ответ на вопрос оказался страшным, — писала Е. Губайдуллина. — Добро пытается бороться со злом, но силы оказываются неравными, всё остается на своих местах, как в жизни. К суровой прозе и сказочной поэтике режиссер Алексей Лелявский добавил еще и кукольной философии. <…> Куклы играют людей, а актеры изображают высшие силы и призраков. Обратный эффект срабатывает с волшебной точностью — люди в обличье кукол видятся существами нереальными, а «высшие силы» похожи на простых граждан. <…> Больничная палата превращается в необъятные просторы — на белые двери проецируется флеш-анимация. В небе мечутся птицы и звезды, одна падает на землю, оборачиваясь чудесным мальчиком. Рыгорка, посланный старикам свыше, — тот самый эпический сверхгерой, осмеливающийся противостоять мировому злу. То, как это зло изувечило и землю, и ее население, образно представила художница Татьяна Нерсисян. В дощатый помост вбиваются грубые шесты — то сваи для убогих жилищ-скворечников, то столбы линий электропередач, то скелеты деревьев, то странные надгробия… Лица кукол, оплывшие и недоуменные, напоминают вопросительные знаки. Что делать — не знают, хотя кто виноват — известно всем <…>
Вопрос, почему на добро отвечают злом (а именно поэтому стареют люди), останется для них открытым»[118].
Вместе с А. Лелявским в театре работает и замечательная плеяда актеров, творческая индивидуальность которых сформировалась во многом под его влиянием. Среди этих артистов — замечательные мастера сцены А. Васько и А. Казаков.
Васько Александр Петрович (7.06.1957, Минск) — артист театра кукол. В 1980 году окончил Белорусский государственный театрально-художественный институт. Работает в театре с 1982 г. Актерское мастерство Васько А.П. характеризуется блистательным владением куклой, всегда острым пластическим рисунком ролей. Создал большое количество сценических образов в постановках для детей и взрослых: Воланд («Мастер и Маргарита» М. Булгакова), Просперо («Буря» У. Шекспира), Хоакин («Звезда и смерть Хоакина Муръеты» П. Неруды), Дорн («Чайка. Опыт прочтения» А. Чехова), Священник («Сымон-музыкант» Я. Коласа), Ирод («Видения рождественской ночи» Г. Барышева), Принц («Золушка, или Торжество добродетели» Ж. Массне), Бородавкин, Беневоленский, Брудастый, Грустилов («История одного города» М. Салтыкова-Щедрина), Кулыгин («Драй швестерн» по мотивам А. Чехова), Султан («Волшебная лампа Аладдина» Н. Гернет), Ведьмак («Баллада про белую вишню» С. Климкович), Клоун («Веселый цирк» Ан. Лелявского), Змей («Почему стареют люди?..» А. Вертинского), Гусляр («Дзяды» А. Мицкевича), Бергер, Маттерн («Путь в небеса» Г. Гауптмана), Игнат («Венчание» В. Гомбровича) и др. Принимал участие в международных фестивалях театров кукол в Польше, Германии, Франции, России, Эстонии, Латвии, Украине. Обладатель награды Белорусского союза театральных деятелей «Хрустальный ангел» (2008). Награжден медалью Франциска Скорины (2010).
