Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 5
Что касается обстоятельств, на основании коих был издан вышеприведенный циркуляр, то они заключаются в следующем: 19-го мая 1907 года начальник с.-петербургского охранного отделения представил департаменту полиции копию своего отношения от 18-го того же мая за № 12042 на имя судебного следователя с.-петербургского окружного суда Зайцева,[28] при котором было передано ему дознание «Военной организации при с.-петербургском комитете Российской социал-демократической рабочей партии». Из копии этого отношения видно, что Шорникова 5-го того же мая участвовала в собрании членов военной организации названной партии, имевшем место в квартире мещанина Фишера; здесь она дала всем присутствовавшим нижним чинам прочесть наказ от частей войск с.-петербургского гарнизона, подлежавший внесению для обсуждения в ближайшее заседание думской социал-демократической фракции. После этого участники собрания перешли из квартиры Фишера в квартиру бывшего члена Государственной Думы Озоля, где большинство из них было арестовано, а некоторые, в том числе и Шорникова, успели скрыться. В виду сего последнего обстоятельства особым отделом вверенного мне департамента и было отдано распоряжение об издании циркуляра за № 151008/26.
Как видно из дела о Шорниковой, она в город Владивосток в целях сотрудничества не ездила; в настоящее время она находится в городе Самаре и носит по второму мужу фамилию Юдкевич.
В справке говорится о том, как Герасимов уведомил, что Шорникова является личностью безусловно благонадежной, ибо она оказывала содействие в борьбе с революцией, и что, в виду этого, ей нужно выдать свидетельство о политической благонадежности. Затем департамент полиции помогал ей устроиться на службе в общине Красного Креста, вносил за нее залог…
Джунковский. — Устроиться сестрой милосердия. Да, припоминаю.
Председатель. — Между тем, 24 октября в департамент полиции поступил запрос, как ему поступить с Шорниковой? «Секретно. Сего числа во вверенное мне управление вновь явилась Екатерина Николаевна Шорникова и заявила, что начальница общины Красного Креста, желая зачислить ее, Шорникову, в общину, требует представить свидетельство о политической благонадежности. Донося об изложенном в дополнение к телеграмме моей за № 10 326 и представлению моему от 21 сентября сего года за «№ 10 334, имею честь просить департамент полиции почтить меня уведомлением, как нужно будет поступить мне при получении мною от г. казанского губернатора запроса о политической благонадежности Шорниковой. Полковник Калинин. Директору департамента полиции». 6 марта 1913 года эта справка была вами составлена. С этой-то справкой вы и были у министра юстиции. Вспомните содержание вашего разговора с ним.
Джунковский. — Очень трудно вспомнить. Масса всяких дел было. Я боюсь сказать что-нибудь не то.
Председатель. — Скажите с оговорками, насколько вы помните.
Джунковский. — Мне кажется, что я спросил министра юстиции, как быть с этим делом, потому что получается такая вещь: с одной стороны, я не могу положить это дело под сукно, а между тем, если не положить его под сукно, то сразу начнется целое громкое дело. Вероятно, последствием моего разговора и было такое соображение министра…
Председатель. — Что же означают эти слова, которые я вам огласил, «чтобы Владимир Федорович оставил переписку у себя»?
Джунковский. — Нет, переписку я возвратил в департамент.
Председатель. — Тут сказано: «считать переписку оконченной».
Джунковский. — Это Белецкий написал.
Председатель. — «Вполне удовлетворившись представленными ему объяснениями»?
Джунковский. — Как же — «считать переписку оконченной»? Ведь, потом она возобновилась?
Председатель. — Потом она возобновилась. Белецкий кладет эту резолюцию 14 апреля, а в конце концов Шорникова все-таки до вас добралась.
Джунковский. — Я помню, что она была у меня.
Председатель. — Потом, 9 июня, из Саратова, от полковника Комиссарова пришла на имя директора департамента за № 1723 телеграмма: «Появившиеся «Русском Слове» известия Озоле и неполучение ответа департамента полиции на свои просьбы крайне повысили нервность известной вашему превосходительству докладам моим за номерами 21 марта двадцать восьмым, 7 апреля тридцать восьмым, 24 апреля сорок первым, которая полагает, что ближайшем времени снова будет фигурировать прессе, как одно из главных лиц, причастных делу ес-декской фракции второй Думы, поэтому настоятельно решила не позже 11 июня выехать Петербург и добиться личного свидания и объяснения с товарищем министра свиты его величества генерал-майором Джунковским. Прошу указаний. № 54». Затем, Комиссаров телеграфирует, что Шорникова выехала из Саратова в Петроград, — прослежено, каким именно поездом. Она называлась Казанской. Затем, Шорникова в присутствии вашем допрашивается Белецким, — и в результате этого, записка от 25 июня 1913 года, которую вы тоже, может быть, вспомните. «Явившаяся 25 июня на прием к товарищу министра внутренних дел, свиты его величества генерал-майору Джунковскому, Екатерина Шорникова в присутствии директора департамента полиции, действительного статского советника Белецкого, заявила: «В 1905–1906 годах, имея 22 года от роду, я работала в социал-демократической фракции в Казани. По приезде в С.-Петербург на юридические курсы была арестована по требованию казанского губернского жандармского управления, в виду обнаружения письма, найденного в социал-революционной газете. Допрашивали меня товарищ прокурора, генерал Иванов и подполковник Кормилов.[29] Эти лица меня уговаривали оказывать услуги политическому розыску. Затем меня отвезли в охранное отделение, где мне подполковник Кулаков предложил быть секретной сотрудницей. Я согласилась, стала работать в социал-демократической партии. На конспиративной квартире виделась с генералом Герасимовым один раз, а с ротмистром Еленским все время, почти ежедневно. В это время я встретила партийного работника Анатолия, который просил работать у них. Охранное отделение согласилось, дабы провести меня в центр: я была организаторшей Атаманского полка. Подполковник Еленский настаивал на проведении меня в секретари организации. Случилось, что мне предложили быть секретарем петербургской военно-революционной организации. Я назвала всех организаторов солдат, дала боцмана Архипова (с катера его величества), всех членов партии боевой организации и социал-демократической фракции Озоля и др., передала весь военный архив. Само охранное отделение было преступно небрежно в отношении сотрудников, проваливая их. На Фурштадтской улице, в д. 4, кв. 5, принимали всех сотрудников в один час, рассортировывая по комнатам. О том, что Бродский оказывал услуги розыску, я не знала и сотрудники друг друга тогда не проваливали. Конспиративная квартира на Садовой тоже была невозможна: в щели я видела другую сотрудницу. Платили мне по 50 руб. со всеми расходами, т.-е. по разъездам и т. п. Подполковник Еленский не умел руководить мною, так как не давал никаких указаний. Единственное его указание было, что я не должна видеться с солдатами, но везде бывать и все видеть. Была горячая работа. Когда я хотела уехать в Москву к полковнику Коттену, то он запретил мне это, в виду существовавших трений между московским и петербургским охранными отделениями. На массовке (летучке) солдат и офицеров в Лесном были 2 члена Государственной Думы, где и был выработан литератором, фамилию коего я не знаю, наказ. Я имела в военном комитете голос. На одном из заседаний комитета было решено, что сами солдаты должны итти в форме и нести наказ. Наказ не был составлен по инициативе охранного отделения, но какую роль играло охранное отделение в выработке наказа, я не знаю, ибо работали Озоль и Бродский. Я лично обращалась к фракции через Озоля. Подполковнику Еленскому я сообщила день и час, когда должны были явиться солдаты во фракцию. На это подполковник Еленский мне заявил, что начальник охранного отделения (генерал Герасимов) ездил к министру Столыпину, который выразил желание иметь наказ, который был еще написан от руки. Так как солдаты плохо читали по писанному, то мне, как секретарю, было предложено членами организации перепечатать его на пишущей машине. Заботясь об охранном отделении, я, вместо одного экземпляра, напечатала 2 экземпляра, причем первый экземпляр, с печатью комитета, я отдала в организацию, а второй подполковнику Еленскому. Наказ же от руки я, с членом организации Елабеевым, уничтожила. Я точно сообщила, когда и куда пойдут солдаты, и спросила, будет ли арест или обыск, но подполковник Еленский сказал, что арестов не будет. Отвести солдат в помещение фракции должен был Елабеев. Так как помещение фракции находилось на Невском проспекте, то Елабееву неудобно было итти со всеми солдатами, бывшими в форме, и он просил пойти и меня. Я взяла с собой Архипова и какого-то рядового из конвоя его величества, а Елабеев трех остальных солдат. Елабеев пошел со двора с черного хода, а я с улицы. Еленскому не было известно, что я пойду в помещение фракции. Я решила итти, будучи уверена, что нас не арестуют. Состав фракции был почти полностью; часть ее была предупреждена, но большинство не знало о приходе солдат и было смущено и даже, увидев солдат, перепугалось. Когда солдаты прочли наказ, то Озоль взял его и сказал: «Вы идите, дабы не возбуждать подозрения, а мы вас поддержим». Как только успели выйти, то прошло не более 5 минут, как явилась полиция. Наказ остался в портфеле у Озоля, которого полиция не обыскала, так как Озоль указал на свою неприкосновенность. В обвинительном акте фигурирует не этот наказ, а второй экземпляр, переданный мною подполковнику Еленскому. На другой день подполковник Еленский вызвал меня телеграммой на конспиративную квартиру на Фурштадтскую улицу и объявил, что в морском экипаже было буйство матросов, где взяли в участок в пьяном виде Архипова. Последний, думая, что он задержан за посещение фракции, все рассказал. Подполковник Еленский сообщил, что придется сделать аресты и обыски у всех, а следовательно, и у меня, причем подполковник Еленский сказал, что он предполагает арестовать одного организатора и одного мелкого работника, а через 3 дня снова двоих, дабы предоставить мне возможность бежать. В организации было устроено заседание, где был поднят вопрос о причинах провала и было вынесено постановление, что провал произошел по вине самой организации, вследствие ее небрежности. Мне комитетом предложено было выехать заграницу, для чего комитет выдал мне нелегальный паспорт. Я заявила об этом подполковнику Еленскому и просила денег, но он мне их не дал, а когда я просила видеть генерала Герасимова, то он сказал, что ему некогда видеться со мной. После этого подполковник Еленский дал мне 35 руб. и сказал, чтобы я уезжала куда угодно. Не имея денег ни от организации, ни от охранного отделения, я должна была выехать на родину, живя открыто и подвергаясь страху с двух сторон — со стороны полиции и со стороны революционеров. Судебный следователь прислал в Казань требование арестовать меня. Еленский предупредил, чтобы я бежала. Я пошла к полковнику Калинину — начальнику казанского губернского жандармского управления, который мне сказал, что сообщит обо мне департаменту полиции. Когда я вторично зашла к полковнику Калинину, то тот заявил, что департамент сказал, чтобы меня охраняли. Тогда я, по окончании процесса, в марте 1908 года, решила ехать в С.-Петербург, дабы выяснить, что мне предпринять, так как мне было известно, что я разыскиваюсь циркуляром. В департаменте меня принял чиновник Пешков. Я просила у него денег, хотя бы сто рублей, но ничего не получила. Тогда же меня вызвал подполковник Еленский и заявил, что меня могут в С.-Петербурге арестовать, а что деньги я не получу. Тогда я снова пошла к чиновнику Пешкову, который также мне ничего не дал. В виду этого, я уехала в Казань, где должна была конспирироваться и от жандармов, и от полиции. Была в Самаре у полковника Критского, просила у него паспорт, но он мне его не дал, хотя хорошо ко мне отнесся. Я поехала в Уфу, где меня устроил на должность ротмистр Остромысленский. В Уфе жить было опасно, так как там имеется целое гнездо революции. В виду этого я просила у полковника Критского дать мне должность в другом месте. Он обещал устроить меня в акциз. Дабы скрыться, я решила выйти замуж за машиниста депо Уфа. Он не состоял в партии. Прошел год. При запросе в 3-й Государственной Думе Бурцев напечатал, а мужу кто-то написал письмо обо мне. Муж поднял вопрос о разводе. Временно я поступила в Уфу к присяжному поверенному. Пошли опять толки обо мне. Тогда начальник жандармского железнодорожного отделения, ротмистр Бородин, узнав о моем месте пребывания, решил меня арестовать, заявил полиции, та дворнику, а дворник предупредил об аресте меня. В виду этого я обратилась за помощью к начальнику губернского жандармского управления и уехала в Самару. В Самаре меня узнали рабочие. Один из них, слесарь, сообщил, что зарежет меня. Я решила уехать. Полковник Познанский мне сказал, что в Саратове находится полковник Комиссаров, знающий меня по С.-Петербургу. Прибыв в Саратов, я просила полковника Комиссарова сообщить обо мне в департамент, причем указала, и теперь подтверждаю, что для меня единственный выход — уехать в Южную Америку, — или социал-демократы меня уничтожат. Из департамента долго не было никакого ответа. Начались разоблачения Озоля. Я взволновалась и заявила, что поеду в С.-Петербург, к товарищу министра. До 13 числа товарища министра не было в С.-Петербурге, а потому я пошла в департамент, где меня принял заведующий особым отделом полковник Еремин со своим помощником. Я объяснила свое положение, что у меня нет средств, и просила доложить обо мне директору, указав, что в С.-Петербурге меня могут узнать социал-демократы и потому долго жить мне здесь нельзя. Полковник Еремин сказал, что директора нет в департаменте, обещал обо мне доложить и дал 25 рублей. После я несколько раз просила свидания с директором через помощника полковника Еремина, так как последнего не было. Он просил меня обождать, так как еще не мог получить распоряжений директора. 20 июня я пришла в департамент полиции и заявила помощнику заведующего особым отделом, что у меня вышли деньги. Он принес мне 50 рублей и сказал, что он не мог еще видеть директора, так как последний очень занят. Я сказала, что я не могу спокойно жить в Петербурге. Меня не понимало охранное отделение. С моей стороны нет никакой просьбы. Я должна уехать в Южную Америку. Я больной человек, почему мне нужно хотя бы 2 тысячи рублей. Раз департамент полиции выдает мне деньги на прожитие, то он считает себя обязанным заботиться обо мне. Правительство должно дать мне возможность уехать. Я не сама пошла в революционную работу. Мне обещали за сотрудничество полную ненаказуемость. К сожалению, у нас жандармские офицеры ничего не понимают в розыске. Зная о таких результатах, я никогда бы не пошла в сотрудницы. Убеждения вырабатываются не в 22 года. Теперь бы я не пошла. Мне заявил и товарищ прокурора, кажется, Юревич, что я буду безнаказана. Я скрывалась под покровительством власти. Раз я попаду в руки социал-демократов, — будет лишь лишний шум. Проживая в С.-Петербурге, я заметила за собой наблюдение. Живу я на Невском проспекте, д. № 75, меблированные комнаты Колосовой,[30] прописалась под фамилией Юдкевич, каковую носит мой муж. 25 июня 1913 года». Она была организаторшей Атаманского полка. Полковник Еленский настаивал на проведении ее в секретари организации. Затем, она рассказывает, как она выработала этот наказ, как Столыпин выразил желание иметь этот наказ, который был тогда написан еще от руки; как мало денег ей давали.
