Михаил Постников - Критическое исследование хронологии древнего мира. Античность. Том 1
Следует подчеркнуть, что ни Радциг, ни Мартынов не подвергают глобальному пересмотру основы наших знаний о древнем мире; и именно поэтому сообщаемая ими информация особенно ценна. Перечисляя огромное количество странностей в истории начального летописного периода Рима, они, тем не менее, не делают никакого вывода из этого набора противоречий.
Источники
Начиная исследование источников о Древнем Риме, Радциг отмечает, что «к сожалению, сведения, по крайней мере, о первых веках его существования весьма туманны; правда перепутана в них с вымыслом настолько, что подчас бывает трудно отличить истину от лжи, действительное происшествие от легендарного рассказа» ([34], стр. 3). Однако поскольку человечество хочет знать свое прошлое, то были предприняты попытки восстановить древние события на основе этого весьма зыбкого материала. «Задача эта упрощается, так как римская традиционная история дошла до нас в сочинениях весьма немногих авторов; самым солидным из этих трудов является, без сомнения, исторический труд Тита Ливия. Многие причины заставляют предпочитать его другим писателям, а потому знакомство с его трудом является наиболее ценным» ([34], стр. 3).
Итак, запомним, что большинство наших сведений о Риме основано на информации, сообщенной нам «Почтенным Ливийцем» — Титом Ливием. Существуют и другие римские авторы, но Ливий — именно тот человек, который дал нам «картину» Рима, а не отдельные, не связанные друг с другом фрагменты.
Обратим внимание также на простосердечное признание автора, что проще иметь дело с одним источником, чем со многими. Действительно, разные источники, как правило, во многих важных пунктах противоречат друг другу, поскольку различные люди по–разному описывают одно и то же событие. Однако стоит подчеркнуть, что именно это и является указанием на достоверность описываемой ситуации.
По признанию Радцига, Тит Ливий — не безупречный свидетель, и он нуждается в поправках. «Особенно в таких поправках нуждается первая декада Ливия. Между тем как повествование его, например, о войнах с Ганнибалом (III декада) дышит уверенностью и правдивостью (? — Авт.), в первых книгах своей истории Ливий часто теряет почву под ногами; он должен сам признаваться в своем неведении, побивая себя своим же оружием» ([34], стр. 3—4).
Наиболее трезвые и критические умы, наподобие Льюиса, уже давно призывали к тому, чтобы прекратить домысливание за Тита Ливия того, чего он не сказал. В ответ на это разумное пожелание они получали такой ответ: «Все равно, достоверно или недостоверно то, о чем говорит Ливий. Показать, как сложилось недостоверное, не значит ли уже приблизиться на несколько шагов к истине?» ([34], стр. 4). Но ведь для того, чтобы производить такую «реконструкцию», надо хотя бы приблизительно определить ее направление, а это направление само по себе ничем не обосновано, кроме веры в традицию, пришедшую к нам, кстати сказать, из недр римской церкви.
Радциг справедливо заявляет, что «достоверность истории тесно связана с существованием современной записи событий, а потому все равно, назвать историю достоверной или сказать, что существовала летопись» ([34], стр. 4). Однако, к удивлению читателя, выясняется, что римских летописей не существует. Вот что по этому поводу пишет Мартынов:
«Вопрос о времени возникновения римской анналистики был всегда больным местом всех ученых, занимавшихся римской историей. Трудно найти другой научный вопрос, на который существовало бы столько прямо противоположных друг другу ответов. Одни, как Льюис, совершенно отрицают раннеримскую анналистику, другие (Брекер) относят возникновение ее к самому основанию Рима… Дело в том, что римские летописи до нас не дошли, а потому все наши предположения мы должны делать на основании римских историков–анналистов. Но и тут, в свою очередь, мы сталкиваемся с большими затруднениями, из которых главное то, что и анналистов мы имеем в весьма плохом виде. Многие из них дошли до нас только в виде цитат, приводимых древними писателями, а от других нам известны одни лишь имена. Лучше остальных сохранился Ливий, первые десять книг которого дошли до нас полностью, а потому при решении вопроса о времени возникновения римской анналистики мы будем опираться, главным образом, на него… Ливий представляет собой нечто вроде свода всех писавших до него анналистов… И в этом отношении Ливий еще драгоценнее для нас потому, что многие из этих анналистов до нас не дошли и мы узнаем об их показаниях только благодаря ему. В первых десяти книгах Ливий ссылается на Кв. Фабия Пиктора, К. Кальпурния Пизона, Кв. Клавдия Квадригария, Кв. Валерия Антиата, Г. Лициния Макра, Элия Туберона и на археолога (? — Авт.) Цинция. Что же это за историки и в какой мере можно доверяться их показаниям? На первом месте среди них должен быть поставлен Фабий Пиктор, самый древний из всех римских анналистов, живший во время Пунической войны. В подлиннике до нас он не дошел, и мы знаем о нем только из цитат Ливия и, главное, Диодора Сицилийского» ([35], стр. 3). Мартынов подробно излагает далее аргументы, показывающие, что относиться к показаниям Пиктора следует с большой осторожностью, и приводит большое количество странностей в дошедшей до нас информации о Пикторе.
О взаимоотношениях Ливия с анналистами Радциг пишет: «…Ливий не был писателем–критиком, лично проверявшим все написанное его предшественниками–анналистами. А эти последние внесли в свои труды немало собственных измышлений, способных исказить истину. Ливий же этого не проверял, он был от начала до конца лишь добросовестным компилятором. Разумеется, при таких условиях его показания не всегда могут быть принимаемы на веру, они нуждаются очень часто в поправках» ([34], стр. 4).
Невольно возникает вопрос, почему Радциг так уверен в «добросовестности» Ливия? А быть может, Ливий выдумал всех анналистов, чтобы свалить свои грехи на них.
Радцигу вторит Мартынов: «Если мы обратимся теперь к вопросу о том, как пользовался Ливий своими источниками, то мы встретим тут любопытные факты. Некоторых древних анналистов он почти не читал и если и цитирует их, то большей частью со слов других» ([35], стр. 3).
Мартынов подробно перечисляет те факты, которые свидетельствуют о том, что Ливий никогда не видел оригинальных произведений многих писателей, которых он цитирует. «Не следует, однако, думать, что подобное отношение Ливия к его источникам уничтожает интерес, который мы можем к нему питать… Следы начальной римской летописи могут быть найдены у него несравненно легче, чем у других историков, а потому для нас он имеет первенствующее значение…» ([35], стр. 5).
Греческие параллелизмы
Радциг начинает свое исследование с изучения взаимоотношений между греческой и римской историями. Он находит, что именно греческое влияние привело к возникновению в Риме интереса к своему прошлому. Вот как, оказывается, началась римская летопись: «Рим одержал победу, но таковы были силы греческого влияния, что римлянин, вернувшись к себе домой, не отдался вполне своим занятиям, полевым работам и политическим разглагольствованиям. У него появилась потребность (? — Авт.) записать подробно ту борьбу, которую он пережил. Так создался первый настоящий исторический труд в Риме — анналы Фабия Пиктора.
…Ряд анналистов после Фабия: Л. Цинций Алимент, Порций Катон, Кальпурний Пизон и др., продолжали его дело, отчасти повторяя его слова, отчасти делая добавления, иногда вводя прямо свои измышления, а от них позаимствовал сам Ливий… Все это заставляет нас ближе познакомиться с тем материалом, который имел под руками Фабий Пиктор и который через него вошел и в труд Ливия.
…Подлинный материал по количеству своему оставлял желать много лучшего, потому что значительное место досталось на долю вымысла. Разнообразные римские предания, постоянно разраставшиеся, заступали не раз место истинных событий, но и эти предания не все сохранили самобытные формы» ([34], стр. 6—7).
Оказывается, что «Рим даже по самому происхождению своему оказался в зависимости от своей восточной соседки (Греции. — Авт.)» ([34], стр. 7). Радциг приводит большой список прямых заимствований в историю Рима из истории классической Греции. «Подвиги Энея в Италии и судьба его потомства образовали римскую доисторию Рима. Но зато эта часть его истории так и осталась безжизненным придатком. Первоначально эта доистория не была особенно длинна: она называла Ромула внуком Энея; но впоследствии, когда римские анналисты познакомились с греческим летоисчислением, то, чтобы заполнить длинный свободный промежуток времени, придумали целую вереницу альбанских царей. Но если в содержании исторического предания связь Рима с Троей поражает нас своей безжизненностью и натянутостью, то она имела большое значение в другом отношении. Она как бы легализовала права Рима на всемирное господство. Римляне в качестве потомков троянцев приобретали себе нравственное оправдание в покорении Востока. Все это сознавал прекрасно поэт Вергилий, избирая сюжетом своей римской национальной поэмы именно приключения Энея. «Он воспевал Рим как владыку мира, ему нужен был сюжет, выходивший за пределы национальной итальянской поэзии» (Кулаковский — «Начало Рима»). С другой стороны, гордые патрицианские роды стали даже выводить себя от спутников Энея, а род Юлиев — прямо от Энеева сына, которому почему–то произвольно переменили имя… Таким образом, уже на самом происхождении Рима сказалось вредное влияние знакомства с греческой историей. И это не единственный случай» ([34], стр. 8).
