Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

Внешний вид двора соответствовал формам управления. За исключением тех тиранов, которые, предаваясь своим бе­зумным страстям, попирали все законы природы и прили­чий, императоры избегали пышных церемоний, которые могли оскорбить их соотечественников, но не могли ничего прибавить к их могуществу. Во всех житейских делах они смешивались со своими подданными и обходились как с рав­ными, обмениваясь с ними визитами и проводя время в их обществе. Их одежда, жилище, стол были такие же, как у любого из богатых сенаторов. Их домашняя прислуга была многочисленна и даже блестяща, но она состояла исключи­тельно из рабов и вольноотпущенных. И Август и Траян покраснели бы от стыда, если бы им пришлось употребить самого незначительного из римлян на те низкие должности, которых так жадно ищут при дворе и в спальне ограниченно­го монарха самые гордые из английских аристократов.

Обоготворение императоров представляет единственный случай, в котором они уклонились от своей обычной осто­рожности и скромности. Азиатские греки были первыми изо­бретателями, а преемники Александра - первыми предмета­ми этого раболепного и нечестивого вида лести. Он был без труда перенесен с азиатских монархов на тамошних губерна­торов, и римским сановникам стали очень часто поклонять­ся, как местным божествам, с такою же пышностью алтарей и храмов, с такими же празднествами и жертвоприношениями. Понятно, что императоры не могли отказываться от того, что принимали проконсулы, а божеские почести, кото­рые воздавались тем и другим в провинциях, свидетельство­вали скорее о деспотизме Рима, нежели о его рабстве. Но за­воеватели скоро начали подражать побежденным народам в искусстве льстить, и первый из Цезарей благодаря своему высокомерию без труда согласился занять еще при жизни место среди богов - покровителей Рима. Умеренность Авгу­ста заставила его уклониться от такой опасной почести, и от нее впоследствии отказывались все императоры, за исключе­нием Калигулы и Домициана. Правда, Август позволил не­которым провинциальным городам воздвигать в его честь храмы с тем условием, чтобы поклонение Риму соединялось с поклонением государю, и допускал частные суеверия, предметом которых была его особа, но сам он довольство­вался преклонением сената и народа пред его человеческим величием и благоразумно предоставил своему преемнику по­заботиться о его обоготворении. Отсюда возник постоянный обычай, что по смерти каждого императора, который жил и умер не так, как живут и умирают тираны, сенат возводил его торжественным декретом в число богов, а церемония его апофеоза соединялась с церемонией его похорон. Это легаль­ное и, по-видимому, оскорбляющее здравый смысл богохуль­ство несовместимо с нашими строгими принципами, но при невзыскательности политеизма оно вызывало лишь очень слабый ропот, впрочем, в нем видели не религиозное, а политическое установление. Мы унизили бы достоинства Антонинов, если бы стали сравнивать их с пороками Герку­леса и Юпитера. Даже Цезарь и Август стояли по своему ха­рактеру гораздо выше этих популярных богов. Но их поло­жение было менее выгодно потому, что они жили в просве­щенном веке и все их действия были занесены на страницы истории с такой точностью, которая не допускает примеси вымысла и таинственности, необходимых для внушения про­стому народу чувства благоговения. Лишь только их божест­венность была признана законом, она подверглась общему забвению, ничего не прибавив ни к их собственной славе, ни к величию их преемников.

Говоря о введении императорской системы управления, мы не раз умоминали о ее искусном основателе, называя его хо­рошо известным именем Августа; но это имя было дано ему только тогда, когда заложенное им здание было почти впол­не окончено. Он носил имя Октавиана и происходил из не­знатной семьи, жившей в маленьком городке Ариции. Это имя было запятнано кровью, пролитой во время полити­ческих казней; и он очень желал - если бы только это было возможно - изгладить воспоминания о своей прежней жизни. Благодаря тому что он был усыновлен диктатором, он при­нял знаменитое имя Цезаря, но он имел достаточно здравого смысла, чтобы не надеяться, что его будут смешивать с этим необыкновенным человеком, и чтобы не желать никаких с ним сравнений. Сенату было предложено почтить главу го­сударства новым наименованием, и после серьезных прений выбор остановился на имени Август, потому что оно всего лучше выражало миролюбие и благочестие, которые он по­стоянно старался выказывать. Таким образом имя Август сделалось личным наименованием, а имя Цезарь - фамильным отличием. Первое, естественно, должно было умереть со смертью государя, которому оно было дано, а хотя последнее и поддерживалось путем усыновлений и брачных союзов, все-таки Нерон был последним императором, который мог заявлять притязания на честь происхождения от рода Юли­ев. Тем не менее, когда он умер, столетняя привычка нераз­рывно связала эти два наименования с императорским досто­инством, и эта связь поддерживалась длинным рядом монархов римских, греческих, французских и германских со вре­мен падения республики до настоящего времени. Впрочем, вскоре возникло различие между этими двумя титулами: священный титул Августа сделался исключительной принадлежностью царствующих государей, а названием Цезари стали обозначать его родственников; по крайней мере со вре­мен Адриана это звание было присвоено второй особе в госу­дарстве, считавшейся наследником императора.

Почтительное отношение Августа к свободным учреждени­ям, которые он сам уничтожил, будет для нас понятно толь­ко тогда, когда мы внимательно изучим характер этого хит­рого тирана. Холодный ум, бесчувственное сердце и трусли­вый характер заставили его, когда ему было девятнадцать лет, надеть на себя маску лицемерия, которую он впоследст­вии никогда не снимал. Одной и той же рукой и, вероятно, с одним и тем же хладнокровием он подписывал и смертный приговор Цицерону, и помилование Цинны. Его добродете­ли, даже его пороки были поддельные, и, сообразуясь с тем, чего требовали его личные интересы, он сначала был врагом римского мира, а в конце концов сделался его отцом. Когда он создавал хитрую систему императорского управления, его сдержанность была внушена опасениями. Он хотел обмануть народ призраком гражданской свободы и обмануть армию призраком гражданской системы управления.

1. У него постоянно была перед глазами смерть Цезаря. Своих приверженцев он осыпал богатствами и почестями, но ведь самые близкие друзья его дяди были в числе заговорщи­ков. Преданность легионов могла бы охранить его власть против открытого восстания, но их бдительность не могла уберечь его особу от меча какого-нибудь энергичного ре­спубликанца, а римляне, чтившие память Брута, отнес­лись бы с одобрением к подражателю его доблести. Цезарь сам вызвал свой печальный конец столько же тщеславным выставлением своего могущества, сколько его беспредельностью. Под именем консула или трибуна он мог бы властво­вать спокойно, но титул царя заставил римлян желать его смерти. Август хорошо понимал, что человечество управля­ется громкими словами, и он не ошибался в своем ожидании, что сенат и народ подчинятся рабской зависимости, если только их будут почтительно уверять, что они все еще поль­зуются прежней свободой. Бессильный сенат и расслаблен­ный народ охотно предавались этой приятной иллюзии, пока она поддерживалась добродетелями или даже одним благора­зумием преемников Августа. Не принцип свободы, а чувство самосохранения воодушевило убийц Калигулы, Нерона и Домициана. Они направляли свои удары против личности тирана, а не против императорской власти.

Один только раз сенат, после семидесятилетнего терпения, сделал безуспешную попытку восстановить свои давно забы­тые права. Когда вследствие умерщвления Калигулы престол сделался вакантным, консулы созвали сенат в Капитолии, осудили память Цезарей, назначили слово свобода паролем для немногих когорт, нерешительно ставших под их знамя, и в течение двух суток действовали как самостоятельные на­чальники свободной республики. Но в то время как они совещались, преторианская гвардия все решила. Брат Германика безумный Клавдий уже находился в их лагере и, облекшись в императорскую мантию, был готов поддерживать свое из­брание силой оружия. Мечта о свободе исчезла, и сенат по­нял, что его ожидают все ужасы неизбежного рабства; народ покинул его, а войска грозили ему насилием; тогда это бес­сильное собрание было вынуждено утвердить выбор претори­анцев и воспользоваться амнистией, которую Клавдий имел благоразумие предложить ему и достаточно великодушия, чтоб не нарушить!

2. Еще более тревожные опасения внушала Августу де­рзость армии. Отчаяние граждан могло только покушаться на то, что физическая сила солдат была способна привести в исполнение во всякое время. Могла ли быть надежной его собственная власть над людьми, которых он сам научил на­рушать все общественные обязанности? Он уже слышал их мятежные возгласы; теперь он боялся спокойных моментов их размышления. Одна революция была куплена громадны­ми денежными наградами, но другая революция могла доста­вить награды еще более крупные. Войска выказывали самую искреннюю привязанность к роду Цезаря, но привязанности народной толпы прихотливы и непостоянны. Август постарался извлечь для себя пользу из старых предрассудков, со­хранившихся в этих непокорных умах; он усилил строгость дисциплины, наложив на них санкцию закона, и, опираясь на сенат как на посредника между императором и армией, стал смело требовать покорности в качестве первого санов­ника республики.