Геннадий Левицкий - В плену страстей. Женщины в истории Рима
Тиберий прекрасно помнил, что совершил Гай Юлий Цезарь, имея преданное войско и опираясь на покоренную Галлию. Император не жалел ни почестей, ни обещаний, чтобы разлучить Германика с легионами. «Тиберий в частых письмах напоминал Германику, чтобы тот прибыл в Рим и отпраздновал дарованный ему сенатом триумф».
А приемный сын просил еще на год оставить его на Рейне; он и не помышлял отбирать у Тиберия власть, хотя имел для этого все возможности — Германику был необходим год, чтобы закончить завоевания. Какому военачальнику (и вообще мужчине) приятно оставлять незавершенными дела?!
У Тиберия после такой просьбы совсем помутился разум: император «еще настойчивее пытается разжечь в нем тщеславие, предлагая ему консульство на второй срок, с тем чтобы свои обязанности он отправлял лично и находясь в Риме» (Тацит).
Германику ничего не оставалось, как возвращаться в Рим.
Об этом читаем у Тацита.
26 мая 17 года «Цезарь Германик справил триумф над херусками, хаттами, ангивариями и другими народами, какие только не обитают до реки Альбис. Везли добычу, картины, изображавшие горы, реки, сражения, вели пленных; и хотя Тиберий не дал Германику закончить войну, она была признана завершенной. Особенно привлекали взоры зрителей прекрасная внешность самого полководца и колесница, в которой находилось пятеро его детей. Многие, однако, испытывали при этом затаенные опасения, вспоминая, что всеобщее поклонение не принесло счастья его отцу Друзу, что его дядя Марцелл еще совсем молодым был похищен смертью у горячей народной преданности; что недолговечны и несчастливы любимцы римского народа».
Тиберий словно подтверждал предчувствия сограждан. Заполучив Германика в Рим, он не только не успокоился, но еще больше встревожился. Небывалая популярность Германика не давала возможности даже ему, императору, незаметно убрать триумфатора с политической арены. Император несказанно обрадовался, когда в самых восточных римских провинциях возникла угроза войны.
Тацит продолжает рассказ.
«Итак, Тиберий выступил перед сенаторами… утверждая, что со смутою на Востоке может справиться лишь мудрость Германика; ведь сам он уже в преклонных летах, а Друз еще не вполне достиг зрелого возраста… Вместе с тем Тиберий отстранил от управления Сирией Кретика Силана, связанного свойством с Германиком, так как дочь Силана была помолвлена с Нероном, старшим из сыновей Германика, и поставил на его место Гнея Пизона, человека неукротимого нрава, не способного повиноваться…»
Агриппина отправилась вместе с мужем на Восток — она всегда сопровождала Германика в поездках, и даже в военных походах. Тацит рассказывает об одном путешествии Германика. В 18 году он вступил в должность консула «в ахейском городе Никополе, куда прибыл, следуя вдоль иллирийского побережья, чтобы повидать брата, находившегося в Далмации, после тяжелого плаванья сначала по Адриатическому, а затем Ионическому морю». И в этом труднейшем путешествии с Германиком была жена, которая находилась… на последнем месяце беременности. «Отплыв затем на Эвбею, он переправился оттуда на Лесбос, где Агриппина родила ему Юлию, своего последнего ребенка».
Удивительно, но при таком образе жизни Агриппина ухитрилась родить девятерых (!) детей. «Двое из них, — сообщает Светоний, — умерли во младенчестве, один в детстве: он был так миловиден, что Ливия посвятила в храм Капитолийской Венеры его изображение в виде купидона, а другое поместил в своей опочивальне Август и, входя, всякий раз целовал его. Остальные дети пережили отца — три девочки, Агриппина, Друзилла и Ливилла, и трое мальчиков, Нерон, Друз и Гай Цезарь».
Агриппина стала для римлян примером нравственности, порядком подзабытой. И у нее, и у Германика этот брак был первым и единственным, хотя в рассказе о семейной жизни остальных представителей династии Юлиев — Клавдиев невозможно было бы избежать упоминания многочисленных разводов и скандалов, любовников и наложниц. Германик и Агриппина почитались римлянами как образец супружеской верности.
В 19 году Германик совершил поездку в Египет, и, возможно, она стала роковой. Тацит напоминает, что еще Август, «запретив сенаторам и виднейшим из всадников приезжать в Египет без его разрешения, преградил в него доступ, дабы кто-нибудь, захватив эту провинцию и ключи к ней на суше и на море и удерживая ее любыми ничтожно малыми силами против огромного войска, не обрек Италию голоду».
Тиберий из-за этого самовольства был вне себя от гнева, и его гнев нашел Германика в Антиохии. «На обратном пути из Египта Германик узнал, что все его распоряжения, касавшиеся войска и городов, или отменены, или заменены противоположными». Отношения наместника восточных провинций и его помощника, Пизона, ухудшились до такой степени, что они не могли вместе управлять Азией. И тут цветущего и полного сил Германика поражает неведомая болезнь, забирая силы с каждым днем. Любимец римлян понял, что он отравлен медленным ядом, и смерть очень близка. «Германик еще в состоянии постоять за себя, и убийца не извлечет выгоды из своего злодеяния, — описывает последние дни военачальника Тацит. — И он составляет письмо, в котором отказывает Пизону в доверии… сверх того, Пизону предписывается покинуть провинцию».
Германик опасается за будущее жены, отличавшейся очень тяжелым нравом, который могла смирить только любовь мужа.
Послушаем Тацита.
«Он принялся ее умолять, чтобы она, чтя его память и ради их общих детей, смирила свою заносчивость, склонилась пред злобною судьбой и, вернувшись в Рим, не раздражала более сильных, соревнуясь с ними в могуществе. Это было сказано им перед всеми, а оставшись с нею наедине, он, как полагали, открыл ей опасность, угрожающую со стороны Тиберия. Немного спустя он угасает, и вся провинция и живущие по соседству народы погружаются в великую скорбь.
‹…›
Похоронам Германика — без изображений предков, без всякой пышности — придала торжественность его слава и память о его добродетелях. Иные, вспоминая о его красоте, возрасте, обстоятельствах смерти и, наконец, также о том, что он умер поблизости от тех мест, где окончилась жизнь Александра Великого, сравнивали их судьбы. Ибо и тот и другой, отличаясь благородною внешностью и знатностью рода, прожили немногим больше тридцати лет (Александр Македонский умер в 33 года, Германик — в 34), погибли среди чужих племен от коварства своих приближенных. Но Германик был мягок с друзьями, умерен в наслаждениях, женат единственный раз и имел от этого брака законных детей; а воинственностью он не уступал Александру, хотя и не обладал его безрассудной отвагою, и ему помешали поработить Германию, которую он разгромил в стольких победоносных сражениях.
‹…›
Агриппина, изнуренная горем и страдающая телесно и все же нетерпимая ко всему, что могло бы задержать мщение, поднимается с прахом Германика и детьми на один из кораблей отплывавшего вместе с ней флота, провожаемая общим состраданием: женщина выдающейся знатности, еще так недавно счастливая мать семейства, окруженная общим уважением и добрыми пожеланиями, она несла теперь, прижимая к груди, останки супруга, неуверенная, удастся ли ей отомстить, страшащаяся за себя и подверженная стольким угрозам судьбы в своей многодетности, не принесшей ей счастья».
Пизон напрасно полагал, что со смертью Германика он получит в свои руки восточные провинции. Настолько велико было у легионеров подозрение, что Пизон причастен к отравлению любимого военачальника, что они не позволили дождаться в его собственной провинции «указания Цезаря, кому править Сирией… Единственное, что было ему предоставлено, — уточняет Тацит, — это корабли и безопасное возвращение в Рим».
Смерть Германика погрузила весь Рим в глубокую печаль. «В день, когда он умер, люди осыпали камнями храмы (негодуя на богов, позволивших умереть Германику), опрокидывали алтари богов, некоторые швыряли на улицу детей (как рожденных в несчастливый день), — сообщает Светоний. — Даже варвары, которые воевали между собой или с ними, говорят, прекратили войну, словно объединенные общим и близким каждому горем; некоторые князья отпустили себе бороду и обрили голову женам в знак величайшей скорби; и сам царь царей отказался от охот и пиров с вельможами, что у парфян служит знаком траура. А в Риме народ, подавленный и удрученный первой вестью о его болезни, ждал и ждал новых гонцов; и когда… вдруг распространилась весть, что он опять здоров, то все толпой с факелами и жертвенными животными ринулись на Капитолий и едва не сорвали двери храма в жажде скорее выполнить обеты; сам Тиберий был разбужен среди ночи ликующим пением, слышным со всех сторон:
Жив, здоров, спасен Германик: Рим спасен и мир спасен!
Когда же наконец стало известно, что его уже нет, то никакие увещания, никакие указы не могли смягчить народное горе, и плач о нем продолжался даже в декабрьские праздники[8]».
