Артур Дойл - Англо-Бурская война (1899–1902)
Накануне ночью к армии подошло желанное пополнение – Аргайллский и Сатерлендский шотландские полки, компенсировавшие потери этой недели. Утро было безоблачное, и в высоком голубом небе сияло яркое солнце. Солдаты, хотя и на пустой желудок, шагали весело, распуская по рядам дымок курительных трубок. Их ободряло, что смертоносные холмы остались, на время, позади, а большое плато постепенно понижалось туда, где купы зелени обозначали течение реки. На противоположном берегу виднелись отдельные строения: одно – довольно большую гостиницу, бизнесмены из Кимберли использовали как место отдыха в выходные дни. Она стояла мирная и безобидная, глядя открытыми окнами в милый сад. Однако и у этих окон, и в саду притаилась смерть, а маленький смуглый человек, который в дверях разглядывал в бинокль приближающуюся колонну, был орудием смерти, наводящим страх Кронье. Ему помогал человек, которому предстояло зарекомендовать себя еще более грозным и на более долгий срок. С семитским лицом, носом с горбинкой, густой бородой и орлиным взором, с кожей, потемневшей от жизни в вельде, – Деларей, один из тройки боевых командиров, чьи имена навсегда будут связаны с доблестным сопротивлением буров. Сейчас он являлся советником, главнокомандующим был Кронье.
Он расположил свои силы и мастерски, и необычно. Вопреки привычной военной практике при обороне рек, Кронье замаскировал своих солдат на обоих берегах, расположив, как утверждается, менее стойких на британской стороне реки, чтобы они могли отступать лишь под обстрел своих непоколебимых товарищей. Окопы вырыли с таким учетом уклонов земли, что в некоторых местах обеспечивалась тройная линия огня. Артиллерию, состоящую из нескольких тяжелых орудий и пулеметов (в том числе одного адского счетверенного малокалиберного пулемета), искусно разместили на дальнем берегу и обеспечили не только котлованами, но и резервными укрытиями, чтобы орудия можно было быстро переместить, когда их расположение будет установлено. Ряды окопов, довольно широкая река, новые ряды окопов, укрепленные дома и хорошая артиллерия, прекрасно управляемая и прекрасно расположенная, – маленькую отважную армию ждала серьезная работа. Глубина оборонительной позиции составляла от шести до восьми километров.
Здесь в голову каждого штатского читателя должен прийти естественный вопрос: «Зачем вообще нужно было атаковать эту позицию? Почему мы не форсировали реку выше, там, где не было таких сложных преград?» Ответ, насколько вообще можно ответить на этот вопрос, должно быть, заключался в том, что мы так мало знали о дислокации врага, что оказались безвозвратно втянутыми в бой, прежде чем это поняли, и тогда отводить армию стало опаснее, чем идти в атаку. Отступать по открытой местности тысячу метров – значит идти на верную гибель. Оказавшись там, самым разумным и лучшим решением было доводить дело до конца.
Смуглый Кронье все еще выжидал, размышляя в гостиничном саду. По вельду текли ряды пехоты: бедные парни, прошагав одиннадцать километров на горном воздухе, мечтали об обещанном завтраке. Было четверть седьмого, когда обстреляли наши уланские дозоры. Между ними и завтраком встали буры! Артиллерия получила приказ готовиться к бою, гвардейцев выслали вперед на правый фланг, 9-ю бригаду под командованием Пола-Кару – на левый, вместе с только что прибывшими Аргайллскими и Сатерлендскими шотландцами. Они гордо пошли вперед в смертоносную зону – и тогда, и только тогда на них обрушила огонь шестикилометровая линия винтовок, пушек и пулеметов. Тут все, от генерала до рядового, осознали, что вступили, сами того не зная, в самую жестокую битву из всех, до сих пор происходивших на этой войне.
До прояснения ситуации гвардейцы уже оказались в семи сотнях метров от бурских окопов, другие войска – примерно в девяти сотнях, причем на очень пологом склоне, что делало в высшей степени трудным найти хоть какое-либо укрытие. Перед их глазами лежала мирная картина, река, домишки, гостиница, никаких солдат, никакого дыма – кругом безлюдно и спокойно, если не считать кратких вспышек огня. Однако грохот стоял жуткий. Солдаты, чьи нервы уже адаптировались к грому больших орудий, монотонному рокоту «максимов» и треску «маузеров», снова напряглись от злобного «визга» автоматического скорострельного оружия. «Максим» шотландских гвардейцев попал под ураган снарядов этой штуки – каждый снаряд был не больше крупного грецкого ореха, но они летели очередями по десять-двадцать, – солдаты и орудие были уничтожены мгновенно. Что же касается пуль, то воздух буквально пульсировал от их жужжания, а по песку шла рябь, как на озере во время дождя. Наступать было невозможно – об отступлении не хотелось даже думать. Солдаты упали плашмя, вжались в землю и очень радовались, если вдруг муравейник дружески предоставлял им хоть какое-то прикрытие. И без конца, залп за залпом, волны оружейного огня набегали и бились перед ними. Пехота тоже стреляла и стреляла – но во что было стрелять? Изредка глаз и кисть руки на кромке окопа или за камнем – не мишень на семьсот метров. Узнать бы, сколько британских пуль нашли в тот день свою цель.
Кавалерия бесполезна, пехота бессильна – оставались только орудия. Когда какой-либо отряд оказывается в беспомощном положении, он всегда обращает умоляющий взгляд на артиллерию, и, по правде сказать, редко не получает ответа от этих храбрых пушек. Теперь 75-я и 18-я батареи полевой артиллерии стремительно прогрохотали вперед и изготовились к бою в тысяче метров. Корабельные орудия работали с расстояния четыре тысячи метров, но и всех их вместе было недостаточно, чтобы подавить огонь противостоящих им пушек большого калибра. Лорд Метуэн, должно быть, молил об орудиях, как Веллингтон о ночи, и никогда прежде молитва не получала ответа столь впечатляюще. Из британского тыла показалась новая батарея – нежданная, незнакомая. Усталые лошади тяжело дышали, солдаты, покрытые коркой из пота и грязи, вгоняли их в последнюю судорожную рысь. Трупы лошадей, погибших от полного изнеможения, отмечали их путь; кони сержантов тоже тянули орудия; сами сержанты из последних сил шагали рядом с пушками. Это была 62-я батарея полевой артиллерии, которая за восемь часов покрыла пятьдесят километров и теперь, услышав впереди шум битвы, последним отчаянным усилием ворвалась на линию огня. Майор Гранет и его солдаты заслуживают самого глубокого уважения. Даже доблестные немецкие батареи, спасшие пехоту под Шпихереном, не могут гордиться таким подвигом.
Теперь пушкам противостояли пушки, и пусть победят лучшие из артиллеристов! Мы имели восемнадцать полевых и корабельных орудий против замаскированной артиллерии врага. Туда и обратно в воздухе с воем проносились снаряды. Усталые солдаты 62-й батареи тут же забыли обо всех предыдущих муках и трудах, склонившись над своими черными 15-фунтовиками. Половина из них находилась в пределах дальности огня винтовки, и орудийные лошади стали главной мишенью интенсивного обстрела, как это повторится в будущем на Тугеле, причем на более близком расстоянии и с более серьезными последствиями. Тот факт, что одинаковая тактика применялась в двух далеко отстоящих друг от друга пунктах, демонстрирует, с какой тщательностью бурские командиры готовились к войне. «Прежде чем я отвел своих лошадей, – говорит один из офицеров, – они застрелили одного возницу, двух лошадей и моего собственного коня. Пока мы разворачивали орудие, один из артиллеристов получил пулю в голову и упал мне в ноги. Другой был убит, когда подавал снаряд». Грохот стоял оглушительный, но постепенно британцы начали брать верх. Здесь и там небольшие возвышения на противоположном берегу, до этого непрерывно изрыгавшие огонь, вдруг замерли в холодном безмолвии. Одно большое орудие было разбито, а другое отвели на пятьсот метров. Однако пехота все еще вела огонь из окопов, и подвинуть пушки ближе, не потеряв людей и лошадей, было невозможно. Давно миновал полдень, а тот несчастный завтрак казался как никогда далеким.
К концу дня сложилось патовое положение. Орудия не могли продвигаться вперед, более того, требовалось отвести их назад еще на 1400 метров, настолько значительны были потери. К моменту отхода 75-я батарея потеряла трех офицеров, девятнадцать рядовых и двадцать две лошади. Пехота не могла наступать и не хотела отступать. Гвардейцам справа не давала открыться на фланге и обойти врага река Рит, впадающая в Моддер практически под прямым углом. Весь день они пролежали под палящим солнцем, а над их головами беспрестанно свистели пули. «Они шли сплошными потоками, как телеграфные провода» – живо описывал картину один журналист. Солдаты разговаривали, курили, многие спали. Винтовки они подкладывали под себя, чтобы те не перегрелись и могли стрелять. Снова и снова слышался глухой звук пули, нашедшей свою цель, и человек начинал тяжело дышать или судорожно двигать ногами; но в это время потери были немногочисленны, поскольку рельеф местности давал некоторое укрытие, и свистящие пули по большей части проносились выше голов.
