Герд Кёнен - Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945
В записке Брокдорфа-Ранцау, написанной в конце декабря 1917 г., этот проект Гельфанда назван «информационной организацией с большим размахом», которая должна была работать как внутри России, так и вне ее: «Он [Парвус] задумал создать центр в Берлине для этого “Всеобщего пресс-бюро”, а затем организовать его филиалы в Стокгольме и Копенгагене. Он потребовал для этого четыре миллиона марок, заявив, что за эти деньги он сможет получать со всей России вплоть до Тихого океана надежные сведения, которые он, чтобы противостоять тенденциозным сообщениям Антанты, будет распространять по всему миру»{277}.
Однако, согласно планам Парвуса, этой организации надлежало действовать прежде всего в самой России. Начало было положено в декабре выпуском неожиданно возникшего журнала «Извне», первые номера которого содержали исключительно материалы, написанные самим Парвусом: их цель, как он объяснил Рицлеру, заключалась в том, чтобы «создать себе — минуя Ленина и Троцкого, а иногда и выступая против них — с помощью “унтер-офицеров” сильную позицию в России». Рицлер решительно поддержал этот проект, поскольку он был на руку его собственным замыслам. В конце концов, полагал он, может получиться так, «что нам вскоре будет выгодно найти для нашей организации в России более широкую базу поддержки, чем ленинская». И в этих целях Парвус (к которому Рицлер в остальном относился довольно скептически и не сближался с ним) «безусловно» необходим{278}. Требование четырех миллионов марок было в течение нескольких дней одобрено германским правительством.
Щедрость и быстрота предоставления дотации наверняка во многом связаны с тем обстоятельством, что отношение Парвуса к большевистскому правительству, как он заявил Министерству иностранных дел и Брокдорфу-Ранцау, претерпело изменение в отрицательную сторону. Он, однако, ничего не сказал о личной подоплеке этой метаморфозы: дело было в том, что Радек сообщил ему о решительном отказе в разрешении вернуться в Россию. Партия большевиков не может допустить, велел передать Ленин, чтобы за «дело революции» брались «грязными руками»[58].{279}
Оскорбительная формулировка едва ли была случайной: Ленин внутри партии все еще отбивался от критики в адрес своего доверенного лица Фюрстенберга-Ганецкого, замешанного в связях с Парвусом^ да и вообще — не только в стане противников, но и в рядах союзников, левых эсеров, все громче звучал предъявлявшийся большевикам упрек в том, что они состоят «на службе германского империализма». Кроме того, Ленину наверняка было известно, что Парвус собирался вернуться не как частное лицо и лояльный член партии, но как соратник и солидный соперник, который благодаря своим средствам, связям и талантам мог бы собрать вокруг себя новую демократическую социалистическую оппозицию.
Разочарования и размолвки
Скоропалительный поворот в сторону отторжения претерпела и позиция Паке в отношении большевистского режима и его представителей. В ходе долгой дискуссии с Рицлером, Воровским и Ра-деком (после возвращения последнего из Петрограда) он констатировал: «Эти люди буквально опьянены властью». Радек совершенно откровенно провозгласил «террор с гильотиной» и похвалялся не только полумиллионом вооруженных рабочих, на которые может опереться советское правительство, но и полумиллионом революционных немецких, австрийских, венгерских и других военнопленных, готовых образовать по всей России свои комитеты и перейти на сторону большевиков. Он утверждал, что и промышленное производство снова начинает регулироваться простым способом: фабричные комитеты вступают в прямые отношения друг с другом и используют государственные советы народного хозяйства «как своего рода производственную биржу». Между прочим, оказалось, что в Финляндии и на Украине социально-революционные импульсы значительно преобладают над национальными устремлениями. Самое главное сейчас состоит в быстром заключении «сепаратного мира» (так, по крайней мере, передает Паке, цитируя Радека, хотя понятие «сепаратного мира» было под запретом в речевой практике большевиков). Советское правительство будет вести переговоры в Бресте «ясно, четко, по-деловому»{280}. Паке записал все это с нескрываемым скепсисом.
В январе он разговаривал с первыми беженцами из Советской России, которые рассказывали «странные вещи… о нищенском положении образованных людей и офицеров»{281}. И провокационное поведение большевистских представителей в Брест-Литовске в очередной раз пробудило в нем инстинкт национального самолюбия. Теперь он увидел опасность, грозящую не только отечеству, но и всему Западу. В ходе знаменитого спора Троцкого с генералом Гофманом его симпатии, во всяком случае, снова четко разделились: «Брест показывает, что мы должны защищаться против сильного натиска с востока, против анархистских идей освобождения мира. Этот социализм бесплоден и чреват лишь нигилизмом. Сегодняшняя Россия — это азиатский слон, на котором скачут два цюрихских приват-доцента — Ленин и Троцкий. Натиск этих идей в Бресте можно уподобить… вторжению гуннов в Европу — на них следует ответить какому-нибудь генералу. Лишь новый Оттон Великий может защитить Европу — все наше драгоценное древнее очарование, наши соборы, сложенные из камней, взятых из почвы, наши музеи, наши книги, наши искусно выстроенные города…» Большевизм, считает Паке, есть не что иное, как полевевший «русский православный фанатический империализм», воскресший «в ленинских притязаниях на завоеванные немцами области»{282}.
Паке развивал этот тезис и позднее, в дискуссии с Воровским, который, в свою очередь, указал на все более откровенные планы германской стороны поставить под свой контроль все западные области прежней Российской империи. Это обвинение, однако, неожиданно трансформировалось в предложение, удивительно созвучное пропагандируемой Паке идее культурной миссии Германии, — данный мотив постоянно всплывал не только у Воровского. Вместо аннексий и наживания врагов Германской империи следовало бы продемонстрировать на Востоке свое превосходящее экономическое и цивилизаторское влияние, подобно тому как англичане продемонстрировали его бурам в Южной Африке{283}.
На встрече Паке с Гельфандом 18 января речь едва ли шла о заказанной книге, там обсуждались далекоидущие планы Парвуса, которые теперь всецело соответствовали взглядам Паке. Парвус пояснил Паке, что его журнал является инструментом, «с помощью которого он стремится обращаться к людям за спиной большевиков, поощрять индустриализацию, спасать банки от поспешных наскоков комиссаров». Конечная цель его труда состоит в «сотрудничестве России, Германии и Турции на основе социализации»{284}.
Тем не менее Паке и Рицлера на завтраке в конце января обуревали довольно тяжелые предчувствия. Возможно, современные события представляют собой лишь начало общеевропейской катастрофы после трех с половиной лет войны, и теперь Германии из-за революции придется пройти через Кавдинское ущелье[59]. Огромные массы политизированных граждан найдут бессмысленную гибель, ибо и революция не принесет долговременного мира. На противоположном полюсе стоит громадное влияние промышленников и военных. Людендорф мог бы, «пожалуй, выиграть войну для Германии», но вот-вот «проиграет ее политически». Партия патриотов переживает колоссальный приток, как, впрочем, и партии переворота. И эти интеллектуалы видят себя раздавленными между ними: «Когда же мы снова будем писать наши книги?»{285} Мрачное развлечение доставляли им, по крайней мере, фотографии из Бреста. С одной стороны — подтянутые кайзеровские офицеры и дипломаты, с другой — «группа чернобородых хитрых еврейских господ в толстых меховых шубах как представители России, некогда великой и святой»{286}.
С особым удовлетворением они отметили самые последние разоблачения в «Пти паризьен»: речь шла о деньгах, которые Германия платила большевикам. Если Рицлер (через которого, видимо, и проходила львиная доля этих денег) полагал, что достаточно будет, пожалуй, «холодного опровержения», то Паке превзошел его предложением объявить эти сообщения «ничего не стоящими “из-за их неполноты”»{287}.
II. Мировая война и революция
1. От мировой войны к гражданской
В феврале — марте 1917 г. русская революция, которую так часто призывали, действительно разразилась, и в немецком стане вскоре поняли, что это не та революция, которую готовили, а чуть ли не ее противоположность. В принципе можно было бы изобразить восстание в российских городах как триумф германского оружия. Ведь в «войне на истощение» с обеих сторон давно рассчитывали на подобные внутренние катастрофы в противоборствующих державах, причем даже в большей степени, чем на развал их фронтов. В эту картину, разумеется, вполне вписывалась надежда, что царская империя начнет слабеть первой.
