Александр Гогун - Сталинские коммандос. Украинские партизанские формирования, 1941-1944
Заканчивая описание советской партизанской борьбы в тылу Вермахта, можно поставить вопрос о причинах ее успешности в 1943–1944 гг. Коммунистическая историография отвечала на него фразами о прогрессивности свежих общественных сил и моральнополитическом единстве подданных сталинской империи. Поэтому, чтобы несколько сменить акценты, вопрос можно поставить по-другому: каковы причины поражения Третьего рейха в антипарти-занской борьбе?
Во-первых, у Германии наблюдался недостаток сил. В сравнении с войсками антигитлеровской коалиции, экономике и вооруженным силам Третьего рейха и его сателлитов постоянно не хватало ресурсов и, следовательно, вооружений и боеприпасов, а главное — солдат. Войск было мало на фронте, и тем более в тылу. Например, в апреле
1944 г. НКВД и Красная армия в одной битве с крупной группировкой УПА (до 5 тыс. человек) под с. Гурбы на стыке Тернопольской, Ровенской и Каменец-Подольской (ныне Хмельницкой) областей сосредоточили около 15 тыс. солдат. Годом ранее, в ходе операций против красных партизан и УПА на всей Волыни и правобережном Полесье в июне 1943 г., нацисты использовали всего 10 тыс. человек[337]. Недостаток войск на захваченной территории позволял немцам контролировать тыл, когда основная часть населения была более или менее лояльна новым властям. Но когда появились большие сомнения в победе Рейха, ситуация стала выходить из-под контроля, и даже заметное количественное увеличение полицейских сил не переломило ситуацию.
Во-вторых, отметим жестокий характер оккупационного режима, в том числе методов борьбы с партизанами. Это объясняется не только нацизмом. В ходе войны Пруссии с Францией в 1870 г., а также в годы Первой мировой войны в Бельгии немецкие власти свирепо подавляли любые проявления сопротивления гражданского населения, расстреливая заложников из числа мирных жителей. Начальник штаба ОКХ Вильгельм Кейтель 25 июля 1941 г. приказал за каждого убитого в тылу немецкого солдата расстреливать по 50 «коммунистов»[338]. Как пишет Карель Беркхофф, «распространеннейшей реакцией немцев на партизан были убийства и сожжения с тщательным планированием и жуткой педантичностью», а позже «кровавые расправы с реальными или воображаемыми партизанами и их пособниками… переросли в полноценные зверства»[339]. Венгерские охранные дивизии не были поражены нацистской идеологией, но на их поведении это не отразилось, о чем писал в докладе Строкачу сотрудник УШПД Е. Белецкий: «Помимо “полицаев” и русско-немецких батальонов противник для борьбы с партизанами держит еще мадьярские части. Мадьяры по зверству превосходят даже немцев, но трусливы и особенно боятся партизан»[340]. По мнению венгерского историка Кристиана Унгвари, жестокость гонведов была вызвана их плохим вооружением и несоответствием наличествовавших сил поставленным задачам[341].
О том, что немецкой стороне была присуща пугающая неизбира-тельность репрессий в антиповстанческой борьбе свидетельствовал последний главком УПА Василий Кук: «Немцы и большевики не отличались по уровню террора — стреляли как одни, так и другие. Но большевики хотели придать убийствам какой-то законный вид: “Он сделал какое-то преступление, что-то нарушил и поэтому надо расписаться”. А немцы без лишних церемоний убивали всех евреев и славян»[342]. «Бандпособников» и членов семей участников Сопротивления большевики в 1944–1953 гг. не истребляли, а депортировали, давая понять местным жителям, что у новой власти нет намерения проводить геноцид, а те, кто не будет поддерживать бандеровцев, могут рассчитывать хоть и на жалкое, но все же существование.
Но все же брутальность, вызванная нацизмом, была чем-то выдающимся и для Германии. В 1918 г. кайзеровская армия, оккупировавшая Украину, не использовала массовый террор против гражданского населения в качестве планомерной политики, организовала широкое взаимодействие с местным городским и сельским самоуправлением, и в целом сумела ликвидировать партизанскую угрозу[343]. На сознание жителей оккупированной территории СССР произвел впечатление, в частности, Холокост. Характерные настроения уловил начальник жандармерии округа Брест-Литовск в конце 1942 г.: «В последнее время отмечается определенное волнение украинского и польского населения. Среди жителей циркулирует слух, что после еврейской акции будут расстреляны сперва русские, потом поляки, а затем и украинцы»[344].
Возможно, еще больше ужаснуло население Восточной Европы и обращение нацистов с военнопленными. В Первую мировую войну, призванные на фронт из нищего села крестьяне — солдаты Русской армии, не стремясь погибать за «царя-батюшку», продолжавшего вплоть до 1917 г. поддерживать дворян-помещиков, массами[345] сдавались в плен[346]. За 1914–1915 гг. Русская армия потеряла 300 тыс. убитыми и 1,5 млн пленными и пропавшими без вести[347]. Обращение с ними было более или менее сносным, и, хотя страны Четвертного союза в 1915–1918 гг. испытывали острейшие проблемы с продовольствием, в годы Первой мировой войны в немецком плену выжило 95 % российских пленных. Благодаря человечности в отношении к бывшим врагам страны Четвертного союза добились важного тактического успеха: никакой массовой партизанской борьбы в западных регионах Российской империи не было, да и сама империя исчезла на третий год войны.
Два с половиной миллиона бывших пленных в 1918–1920 гг. вернулись домой и рассказали своим родственникам и односельчанам, что на фронте можно погибнуть, а вот в плену у немцев — выживают[348]. Поэтому несмотря на репрессии, прямо или косвенно угрожавшие родственникам «предателей», в начале советско-германской войны красноармейцы встречали Вермахт открытой ладонью, даже двумя сразу. Народ не испытывал никакого воодушевления от необходимости проливать кровь за колхозы и ГУЛАГ. В 1941 г. Вермахт захватил 3,5 млн пленных. Кроме того, за первые полгода войны НКВД было задержано 711 тыс. дезертиров из Красной армии и 72 тыс. уклонистов от военной службы[349], причем множество таковых было не учтено на стремительно оставляемых советами территориях. Только крестьянам неоткуда было знать о том, насколько сильно у германцев за прошедшее межвоенное двадцатилетие изменилось начальство. Большинство плененных в 1941 г. немцы уморили голодом и холодом зимой 1941/42 г. Начальник диверсионной службы Вермахта на южном участке советско-германского фронта Теодор Оберлендер уже 28 октября 1941 г. писал о том, что на территории Украины немецкая армия быстро теряет симпатию местных жителей: «Расстрелы непосредственно в селах и больших населенных пунктах обессиленных пленных, после чего их трупы оставлялись на дорогах — этих фактов население понять не может…»[350]
По словам английского исследователя Александра Даллина, была еще одна причина, сделавшая возможным развитие советской диверсионной борьбы: немцы «так безоглядно вели себя с мирным населением, что все больше людей предпочитало опасности партизанской борьбы “мирной” жизни под немецким господством»[351]. Третий рейх с помощью военной силы смог пошатнуть сталинский СССР, но из-за национал-социалистической брутальности и свойственной расистам недалекости (выражавшейся, в частности, в политической близорукости), «глиняный колосс» устоял.
Любопытно сравнить нацистские методы правления и антипар-тизанской борьбы с режимом, установленным на территории юговосточной Украины властями королевской Румынии, где у власти находились националисты. У ряда авторов присутствует едва ли не презрительное отношение к участию Румынии во Второй мировой войне. Возможно, что это вызвано неосознанной установкой, имеющей давние ментально-исторические причины. Безвестный бандеро-вец в «аналитическом» отчете характеризовал стиль правления румынских властей в 1940-х гг. как нелепый: «Кто не жил ни одного месяца в Румынии — тот никогда не сможет, хотя бы приблизительно, представить себе, что такое “Румыния” и “румыны”… У нас, украинцев, для них есть определение “цыгане” и “мамалыжники”. Я уверен, что это слишком сильные для румын комплименты… И этот “румын” пробивается во всем: в науке, политике, армии, прессе, ежедневной жизни и т. п… И поэтому характеризовать румынскую политику, в частности, теперешнюю, чрезвычайно сложно. Она и такая, и сякая, и все, и ничего. Найти в ней какую-то линию сложно. Она типично “румынская”… То, что делают румыны, нельзя назвать политикой — в лучшем случае глупой “румынской политикой”»[352]. Отвергая националистические стереотипы, можно отметить, что в отношении анти-партизанской борьбы румыны смогли добиться успехов больших, чем немцы.
