Владимир Рудаков - Монголо–татары глазами древнерусских книжников середины XIII‑XV вв.
В целом, соглашаясь с оценкой, данной В. А. Кучкиным, следует уточнить, что осознание власти ордынских ханов как временного явления вытекало не только из надежд книжника на возможное исправление соотечественников от «грехов». Более важным обстоятельством для него, судя по всему, являлось осознание статуса самой Руси. Не случайно, по-видимому, в Повести Русь помещается в один ряд с Иерусалимом и Константинополем. Возможность избавления от ига, по мысли автора Повести, была связана с той ролью, которая Русь должна была играть в качестве страны, на которую через обряд крещения снизошла «благодать Божия».
В Повести отмечается конфессиональная принадлежность Узбека: хан принял «мерьскую веру срацинскую». С этим фактором, по мнению книжника, связано то, что Бог руками «поганых» «начаша не щадити рода крестьяньска»[399]. Помимо приведенных выше, хан не получает каких‑либо негативных эпитетов, однако, косвенно, при помощи цитаты из Священного Писания, книжник сравнивает ордынского «царя» с «царем немилостивым, законопреступным, лукавейшим паче всея земли». В. А. Кучкин, подробно исследовавший характеристики хана в Повести, обнаружил, что приведенная цитата не совсем точно передает текст Книги пророка Даниила: оказывается, ни один из трех славянских переводов, ни греческие изводы текста пророчества не содержали характеристики фигурировавшего там халдейского царя Навуходоносора как «законопреступного»[400]. «Становится очевидным», пишет исследователь, что указанное слово было вставлено в текст «самим автором Повести о Михаиле для усиления отрицательной характеристики Узбека. Отзыв об ордынском хане как «законопреступном» логически вытекал из представлений тверского книжника о незаконности, неправомерности суда над Михаилом и судебных решений, которые утвердил Узбек» (курсив наш. — В. Р.)[401].
Несомненна новизна восприятия книжником власти ордынского «царя»: в Повести впервые в древнерусской литературе появляется столь смелая оценка хана. Однако вместе с тем нельзя переоценивать масштаб и глубину антиордынских настроений книжника. Совершенно прав В. А. Кучкин, который объясняет подобную позицию тверского писателя возмущением по совершенно конкретному поводу, возмущением, вызванным незаконностью решений Узбека во время суда над Михаилом, а вовсе не общей антиордынской идеологией книжника, якобы подвергающего сомнению легитимность самой ханской власти на Руси[402].
Автор Повести, судя по всему, воспринимал в качестве «законопреступных» именно решения хана, а не саму его власть. Более того, в Повести неоднократно упоминаются поступки «царя», направленные как раз на недопущение произвола татар в отношении русских земель и самого великого князя Михаила. Так, союзник побежденного тверским князем Юрия Московского Кавгадый просит Михаила Ярославича «не вадити къ цареви», поскольку он — Кавгадый — разорял русские земли без ведома хана («зане же воевал есми волость твою без царева повеления»)[403]. Узбек, приглашая Михаила в свою ставку, «дасть ему пристава, не дадуще его никому же обидети»[404]. Хан также призывает своих «князей» решить тяжбу между Юрием и Михаилом по справедливости. «Что ми есте молвили на князя Михаила? — вопрошает Узбек. — Сотворита има суд съ князем Юрием, да которого сотворите вправду, того хочю жаловати, а виноватого казни предати»[405]. И хотя воле «царя» не суждено было сбыться, в позиции книжника просматривается скорее досада на хана, который не смог совершить справедливого разбирательства в споре между русскими князьями, нежели неприятие прерогативы «царя» вершить подобный суд. В сентенциях автора («не веси окаанне (имеется в виду Узбек. — В. Р.), аже ся своею казнию исплел еси ему (Михаилу. — В. Р.) венец пресветел» и т. п.), в которых он осуждает действия «царя», чувствуется именно разочарование по поводу того, что судебный процесс, затеваемый как тяжба между правым и виноватым, окончился «лживыми» обвинениями в адрес ни в чем не повинного перед «царем» Михаила.
Важно отметить, что наряду с шаблонными характеристиками «измаилтян» в Повести проглядывают и оригинальные впечатления тверского книжника, которые, с одной стороны, могли быть вынесены им из личных встреч с татарами, а с другой стороны, скорее всего, были продиктованы художественным замыслом произведения. «Поганые», оказывается, «неправедны» и «беззаконы» не вообще, а лишь в отношении покоренной ими страны — Руси. Их злоба не простирается на все, они злы лишь по отношению к тем русским, которые «не последуют нравом» их; они лгут и лжесвидетельствуют, перечисляя «многозамышленныя вины», только в отношении Михаила Тверского, «свою страну» они при этом «оправдывают»[406].
Даже отрицательный персонаж произведения — Кавгадый — также оказывается способным на рефлексию по вопросам морально-нравственной проблематики. Именно в его уста автор Повести вкладывает сентенцию, обращенную в первую очередь к московскому князю Юрию Даниловичу. Подъехав к телу убитого тверского князя и «видеша тело святаго наго», Кавгадый, «браняшася и съ яростию» обращается к Юрию: «не отець ли сей тебе бяшет князь великий? Да чему тако лежит тело наго повержено?» Лишь после приведенной реплики «поганого» православный князь Юрий «повеле своим покрытии» тело убитого Михаила[407]. Таким образом, фразой, вложенной в уста «нечестивого» Кавгадыя, автор Повести осуждает поступок Юрия, спровоцировавшего гибель Михаила Ярославича в Орде: для древнерусского книжника очевидно, что осуждение из уст «поганого» сильнее. Однако сам факт того, что «поганый» в Повести хотя бы однажды «размышляет» о должном и недолжном, сопоставляет поступок своего политического партнера с морально-нравственными нормами, свидетельствует о начавшемся процессе «очеловечивания» образа монголо-татар в литературе.
В Повести почти незримо, но все‑таки присутствует нейтральный или даже положительный образ «из стана» ордынцев. Это — «царица», супруга хана Узбека. Она дважды мельком появляется в произведении, каждый раз спасая русских от татарских злодеяний. К ней накануне своей гибели отправляет своего сына Константина Михаил Ярославич Тверской. К ней же бежит та часть княжеской дружины, которой удалось спастись от «рук поганых» — «иже дръзнуша, убежаша въ Орду кь царице» (остальные, сообщает книжник, не спасшиеся таким образом, попали в руки татарам, которые «утвердиша их въ оковах» и «прельстиша» их «суетъными мира сего и века скороминующаго»)[408].
На фоне тех в высшей степени нелестных характеристик, которые дает тверской книжник «ордынским князьям», Кавгадыю и «самому царю», его отношение к «царице» явно доброжелательное. Возможно, это результат личной симпатии предполагаемого автора Повести игумена Александра, убедившегося во время путешествия в Орду в лояльности «царицы» по отношению к русским. В любом случае образ спасающей русских «царицы» более чем оригинален в литературе рассматриваемого периода: описывая мученическую гибель своего князя от рук татар, стараясь всячески обличить их злодейства, автор Повести все‑таки не уклонился и от введения в рассказ упоминаний о «царице». Подобный прием книжника скорее уводил его в сторону от стержневой линии повествования, нежели дополнял переданные им впечатления о сущности и нравах «поганых». И тем не менее стремление более реалистично изобразить происходившие в Орде события подвигли тверского книжника на такой, явно новаторский, сюжетный ход.
Следует отметить, что, пожалуй, лишь в «Повести о Петре, царевиче ордынском» памятнике, возникшем не ранее XV века и посвященном вовсе не обличению монголо-татарских завоевателей, встречаются положительные, еще более развернутые характеристики монголо-татарских правителей; в предшествующей литературе мы практически не находим подобных образов.
Эволюция образа завоевателей от шаблонного — «нечестивые человеки» (пришедшие в «последние времена» «за грехи наши» в качестве «казней Господних» «во исправление Руси») — в сторону более очеловеченного, более реалистичного, включающего в себя и отрицательные, и нейтральные, и даже некоторые положительные характеристики, судя по всему, впервые столь ярко проявилась именно в рассматриваемом произведении древнерусской литературы.
Вместе с тем в Повести мы наблюдаем и начавшуюся трансформацию самого стереотипа восприятия «поганых». Если в ранних памятниках участие дьявола на стороне татар практически не подчеркивалось — об этом как бы «не знали», то начиная с «Повести о Михаиле Тверском» данная тенденция набирает все большую силу. Если в ранних памятниках в рассуждениях о причинах нашествия и господства «поганых» акцент делался на «попущении Божием за грехи наши», то в последующей традиции наряду с этим все чаще упоминается «супостат наш дьявол», вечно вредящий христианам, исполненный гнева на православных, желающий им «погибели» и насылающий в качестве таковой «нечестивых» на Русскую землю[409].
