Сергей Цыркун - Кровавые ночи 1937 года. Кремль против Лубянки
Видимо, по распоряжению Ежова его официально считали арестованным на месяц раньше, 3 февраля (это вошло даже в современные справочники), но при этом упустили из виду, что весь этот месяц он оставался действующим наркомом внутренних дел БССР и начальником особотдела БВО, что, конечно, было бы невозможно, если бы он весь февраль содержался под стражей. Лишь после его реального ареста 4 марта эти посты занял его недруг Борис Берман.
Забегая вперед, скажем, что арест Молчанова повлек за собою падение нового белорусского партруководителя Волковича: 14 марта его сместят с должности, а уже 27 ноября 1937 г. он будет расстрелян. На посту 1-го секретаря ЦК Белоруссии его сменил Василий Шарангович, который до этого служил у Ежова в КПК уполномоченным по Казахстану и Харьковской области. В июне, проводя XVI съезд компартии Белоруссии, он, по выражению Р. Конквеста, «горячо приветствовал проходивший террор» [278] , в частности, заявив: «Мы должны уничтожить до конца... остатки троцкистско-бухаринской банды и националистической падали, раздавить и стереть их в порошок, как бы они ни маскировались, в какую бы нору ни прятались» [279] . Однако уже в июле в Белоруссию прибыл Г. Маленков, протеже Ежова и его преемник на посту завОРПО, и провел внеочередной Пленум, на котором Шарангович был «разоблачен» и смещен с поста или, по собственному выражению, извлечен из норы и стерт в порошок. Все выступавшие на Пленуме клеймили «врагов народа» и клялись разгромить «антисоветское подполье»; впрочем, из 24 выступавших 20 впоследствии сами были арестованы и расстреляны. Что же до «Лепельского дела», то конец его оказался неожиданным: ввиду казни прочих белорусских руководителей вину за это дело пришлось взять на себя Шаранговичу, которого ради этого вывели на «процессе троцкистско-бухаринского блока» в марте 1938 г. Хотя Шаранговича в дни «Лепельского дела» вообще не было в Белоруссии, он «признался», что по заданию Троцкого и Бухарина организовал таким способом недовольство крестьян советской властью. После этого его расстреляли.
Однако вернемся к февральско-мартовскому Пленуму. Сообщение Ежова об аресте Молчанова произвело шокирующее впечатление на Ягоду, в то время еще полноправного члена ЦК. Выступая с ответным словом на том же вечернем заседании 2 марта и не зная, что Молчанов еще на свободе и в прежних должностях, Ягода говорил путано и неуверенно, поскольку не мог угадать, какие обвинения собираются предъявить Молчанову. С одной стороны, «к Молчанову трудно придраться. Человек работал день и ночь». С другой стороны, изрядно перетрусивший и растерявшийся, Ягода первым обвинил Молчанова в измене: «Я уверен сейчас в том, что Молчанов предатель» (он не мог знать, что Молчанову в то время планировалось вменить лишь должностную халатность). По выступлению Ягоды видно, что изначально он собирался говорить только о коварстве «шпиона» Сосновского. Ему бы хотелось теперь свалить все упреки на Молчанова, однако, заговорив первым о его «предательстве», он вызвал шквал критики в свой адрес. На следующем, утреннем, заседании 3 марта бывшие подчиненные Ягоды Агранов, Балицкий, Миронов, Реденс и Заковский подвергли его обструкции (еще не зная, конечно, что в течение последующих месяцев сами будут уничтожены как «враги народа»). Их ругань была совершенно искренней: волчья стая грызла потерявшего хватку вожака, который в решающий момент попросту струсил, погубив и себя, и остальных. Не взяв под защиту ни Сосновского, ни Молчанова, Ягода потерял последних сторонников, вызвав со стороны уцелевших бешеную злобу. Особенно ярко этот подтекст прозвучал в выступлении Станислава Реденса. Сильный своею близостью со Сталиным, которому он доводился свояком, начальник управления НКВД по Москве и Московской области откровеннее, чем другие, бросал отчаянные упреки Ягоде: «А почему же вы нас, чекистов, всех подводите под удар? Почему вы такой паршивый руководитель?» В раздражении он выразил настроение всех брошенных на произвол судьбы руководителей НКВД: «Товарищи, нашу вину чекистов отрицать нельзя. Она тут налицо. Кто из нас много виноват, кто мало, пусть рассудит наша партия и скажет, что и как, а я могу сказать только одно... я думаю, что вот это руководство наше в лице Ягоды, мы его смоем... Я думаю, что больше мы таких ошибок не допустим» [280] .
После них на трибуну поднялся давний враг Ягоды Евдокимов, бывший член «пятерки», изгнанный в 1932 г. из ОГПУ. Он ответил своему прежнему гонителю грубой бранью, обрывая попытки Ягоды оправдаться: «Брось ты мне петрушку тут крутить. Брось трепаться, ты никакой помощи в работе не оказал». Все помнили, как на июньском Пленуме 1935 года, совсем не так давно, Ягода закончил свое выступление по поводу судьбы Енукидзе такими словами: «Енукидзе не только игнорировал наши сигналы, но завел в Кремле свое параллельное «ГПУ», и, как только выявлял нашего агента, он немедленно выгонял его... Вы здесь перед Пленумом столько налгали, Авель, что нужно не только исключить вас из партии, нужно, по-моему, арестовать вас и судить». Теперь же Ягода услышал от Евдокимова: «Надо привлечь Ягоду к ответственности. И надо крепко подумать о возможности его пребывания в составе ЦК. Снять с него звание Генерального комиссара государственной безопасности, хотя бы в отставке. Он его не оправдал». Злость Евдокимова вполне понятна: два года назад ягодовцы арестовали его дочь и зятя, П. Тарасова, видимо, рассчитывая получить от них показания на самого Евдокимова [281] . В итоге была принята резолюция, осудившая прежнее руководство НКВД за бездействие в деле разоблачения заговорщиков [282] . Подводя итог этому вопросу на вечернем заседании 3 марта, Ежов, видимо, уже получивший сведения об успешном аресте Молчанова, выдвинул против него следующие обвинения: 1) он «слепо доверял своим агентам-двойникам» и 2) разглашал своему приятелю, оказавшемуся скрытым троцкистом, служебную информацию. Завершая свое выступление, он попросил участников Пленума «одобрить, в частности, арест и предание суду одного из главных виновников позорного провала органов государственной безопасности в борьбе с зиновьевцами и троцкистами бывшего начальника Секретно-политического отдела ГУГБ Молчанова» [283] .
Именно в таком духе и были предъявлены первоначальные обвинения Молчанову. М.П. Шрейдер, знавший Молчанова с 1928 г., в те дни узнал от своих знакомых оперативников центрального аппарата, что бывшему начальнику СПО инкриминировано лишь «отсутствие должной борьбы с троцкистами» [284] . Расплывчатость обвинения создавала возможность привлечь к такой же ответственности и других работников НКВД. Это внушало им естественную тревогу.
Агранов, первый заместитель наркома и начальник ГУГБ, несмотря на высоту положения и давние личные связи со Сталиным, начал чувствовать себя неуверенно. Впрочем, это случалось с ним не впервые. Повелось считать, что он являлся чуть ли не рафинированным интеллигентом, меценатом. Действительно, Агранов, появляясь в кругу столичной богемы, всех удивлял своей отзывчивостью, легким и ироничным характером, при первом же знакомстве просил называть его запросто «Яней». Но на службе он, словно некий оборотень, совершенно менялся. После рокового выстрела в Смольном, окончившего жизнь сталинского сатрапа в Ленинграде Сергея Кирова, Агранов в составе сталинской свиты прибыл в Ленинград и на некоторое время возглавил местное УНКВД. По его инициативе вскоре были расстреляны не только непосредственный убийца Кирова Николаев, но также его брат, сестра, двоюродный брат, его жена Мильда Драуле, ее сестра с мужем и все родственники, проживавшие в Ленинграде, включая 64-летнюю мать – неграмотную уборщицу Ленинградского трамвайного депо. Вскоре Агранов доложил о расстреле 104 «белогвардейцев», якобы причастных к убийству Кирова. Этого ему показалось мало. Всего за 10 дней им были составлены списки свыше 11 тысяч ленинградцев, подлежащих ссылке, – более тысячи человек в день! [285] . Один только срок, установленный этим рекордсменом, наводит на мысль о том, что способ установления «подозрительных» для внесения их в списки был позаимствован столичным гостем у своего тезки – заместителя Дзержинского Якова Петерса, который в 20-е гг. составлял подобные списки по телефонной книге.
Говорили, что Агранов был снисходителен к представителям научной и творческой интеллигенции, а также артистических кругов. Это маловероятно. Достаточно упомянуть, что в 1921–1922 гг. он несколько месяцев возглавлял Особое бюро по делам административной высылки антисоветских элементов и интеллигенции при СОУ ГПУ [286] .
Каковы были его настроения в начале весны 1937 г.? Чтобы ответить на этот вопрос, вернемся чуть назад и обратимся к его словам при выступлении на оперативном совещании руководящих работников НКВД центра 3 февраля 1935 г.: «Наша тактика сокрушения врага заключалась в том, чтобы столкнуть лбами всех этих негодяев и их перессорить. А эта задача была трудная... мы имели дело с матерыми двурушниками, многоопытными очковтирателями» [287] . Агранов был исключительно проницательным человеком и теперь, вероятно, с некоторым запозданием, понял, что его слова прекрасно подходят к тому образу действий, которые Сталин избрал в отношении Ягоды и его соратников, в том числе и самого Агранова. Однако некогда было, как говорил небезызвестный персонаж И. Ильфа и Е. Петрова, стучать лысиной в паркет. Надо было действовать, выкручиваться. Неужели такой мастер лицедейства и закулисной интриги, как он, Агранов, не найдет способ отползти от столь неприятно сложившихся обстоятельств?
