Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.) - Виталий Витальевич Тихонов
Подробности неординарного события в жизни института можно обнаружить в письме С. Л. Утченко, написанном на имя влиятельного А. М. Митина, занимавшего тогда пост заведующего сектором Отдела науки и высших учебных заведений ЦК ВКП (б). В нем он утверждал, что Поршнев, явившись к нему, заявил, что он передумал уходить из института и хотел бы включить в его план работы свою монографию, посвященную Тридцатилетней войне[354]. Естественно, что Утченко сослался на работу комиссии, которая проверяла сектор Поршнева, заявив, что без ее выводов он решать вопрос не может. Очевидно, что заместитель директора лукавил. Комиссия уже дала негативное заключение, так что итог был ему заранее известен. Далее события развивались следующим образом: «После этого Б. Ф. Поршнев вышел, но через несколько минут вернулся и в присутствии сотрудника т. Тифлисовой А. Д., которая в это время находилась в комнате, заявил: “Очевидно следует сказать все до конца. Советую Вам еще раз подумать над предложением, т. к. оно исходит от Александра Максимовича Митина”»[355].
Итак, Поршнев попытался задействовать своего патрона, точнее его авторитетное имя. Теперь нельзя однозначно сказать, был ли это блеф или действительно Митин покровительствовал историку[356]. Тем не менее, Утченко сделал единственное верное решение в данной ситуации. Уже на следующий день он послал письмо самому Митину с изложением сути дела. В нем он сознательно напирал на то, что Поршнев распространяет «нелепые слухи» о своих особых отношениях с Митиным. «Кроме того, обращаю Ваше внимание на то, что эти методы шантажа и мистификации со ссылками на мнение ответственных работников ЦК ВКП (б) является определенной системой поведения Поршнева»[357]. Так, по словам Утченко, Поршнев повел себя неправильно, заявив на открытом партийном собрании, что против него идет спланированная травля. «Это выступление вызвало единодушное возмущение коммунистов и беспартийных. Тем не менее, лично мне Поршнев говорил, что это его выступление было «психологически подготовлено» беседой с Ю. А. Ждановым[358]…»[359], — сообщает автор письма. В заключение письма Утченко резко осудил Поршнева, давая понять высокопоставленному адресату, что эта фигура крайне нежелательна в институте: «Б. Ф. Поршнев, как человек сильно скомпрометированный, — а он скомпрометирован и как научный работник, и как руководитель сектора, — делает попытку спасти свою репутацию и потому, с одной стороны, стремится любой ценой очернить и оклеветать Институт и отдельных его работников, а с другой стороны — пытается мистифицировать общественное мнение в самом Институте безответственными ссылками на высказывания работников Отдела науки ЦК ВКП (б)»[360].
Серьезный конфликт был решен на самом верху. В служебной записке, направленной Г. М. Маленкову и составленной сотрудниками Агитпропа А. М. Митиным, Г. Кавериным и М. Д. Яковлевым, указывалось, что решение о снятии Поршнева с должности заведующего сектором является в целом верным, но при этом его оставили в должности старшего научного сотрудника[361].
История Б. Ф. Поршнева — это яркий пример не только существования феномена патронажа, но и механизмов его функционирования. Возникает естественный вопрос: были ли заявления Поршнева блефом или, действительно, он пользовался реальным покровительством? Думается, что заявления Поршнева были правдивы. Об этом свидетельствует и то, что, в конце концов, он все же был оставлен в институте, то есть был найден определенный компромисс, а он вышел из истории с меньшими потерями, чем мог. Но почему же тогда Митин не защитил своего протеже? Дело в том, что Поршнев нарушил главное требование патрон-клиентских отношений: он публично хвастался своими особыми связями, тем самым подставляя своего покровителя под удар, поскольку тот должен был в силу положения оставаться над схваткой и не иметь личных симпатий. Поршневу следовало бы напрямую обратиться к своему патрону, тогда, скорее всего, дело бы решилось значительно проще.
Вообще стоит заметить, что среда московских историков, как представителей столицы, где располагались главные научные и образовательные центры, была чрезвычайно амбициозной. Особую остроту добавляли выборы в Академию наук. Так, ленинградский историк-медиевист А. Д. Люблинская писала в своем письме: «Магнит Академии как ultima ratio (конечная цель. — перев.) всей жизни определяет основную тенденцию всякого здешнего потенциального академика — а здесь все мнят себя таковыми. Или почти все»[362].
Но, как уже говорилось выше, властные отношения формировались не только сверху: внутри научного сообщества существовали свои, неформальные, но часто переплетавшиеся с официальными, очаги власти. Фактически система патронажа проецировалась и внутри сообщества историков. Если высшие лица советского государства можно считать патронами высшего уровня, сотрудников отделов ЦК — среднего, то влиятельные историки становились патронами корпоративного уровня, поскольку их влияние мало выходило за рамки их профессиональной среды. Именно на них и хотелось бы обратить внимание.
Что нужно для получения авторитета в научном сообществе? В первую очередь — исследовательские труды, по той или иной причине получившие широкое признание. Еще один путь — это активная административная деятельность, предполагающая занятие значительного поста, позволяющего контролировать либо финансовые потоки, либо административные назначения. Нахождение во главе крупного научного коллектива помогает развернуть широкомасштабные научные изыскания, влияющие на состояние
