Сергей Кремлев - Политическая история Первой мировой
– Как! Да это – прямой подвох, не говоря о неэквивалентности договора. Ведь он бесчестен по отношению к Франции, ведь по одному этому он невозможен! Разве государю неизвестен наш договор с Францией?
– Как неизвестен! Отлично известен. Государь, может быть, его забыл, а вероятнее всего не сообразил сути дела в тумане, напущенном Вильгельмом, – ответил Ламздорф.
Витте вновь принялся рассуждать о бесчестности бьоркского союза. Судя по такой реакции, общение с Морисом Рувье оказало на Витте глубоко облагораживающее влияние, и он не мог после знакомства с такой «кристальной» личностью мыслить иначе, чем человек чести.
Отбросив же иронию, сообщу, что «переубеждённый» Витте, узревший «вдруг» всю «неприглядность» тех идей, над которыми он несколько дней назад проливал слёзы счастья в Роминтене, с жаром стал доказывать необходимость немедленного уничтожения договора с Германией. И тут же пристегнул к делу ещё и дядю царя – великого князя Николая Николаевича, имевшего влияние на Николая II, но не имевшего мало-мальски серьёзного политического кругозора.
Первый акт виттевского фарса (виттевского по исполнению, но, конечно же, не по замыслу) – Роминтен – был позади. Теперь надо было довести до конца второй акт – нью-бердичевский.
Тут-то – совместно с Ламздорфом, который боялся и союза с Францией, и союза с Германией, и боялся ослушаться, и с Николаем Николаевичем, который ничего не боялся, но ничего и не соображал, зато был легко управляем извне – Витте и убедил императора, что Бьоркский договор надо ликвидировать.
Да, недаром, знать, Николай на следующий день после расставания с Вильгельмом сделал 12 (25) июля в дневнике запись: «С утра жизнь вошла в обычную колею. Радостно было увидеть детей, но не министров».
Чуяло сердце.
Но почему трезвый, предельно циничный и расчётливый Витте говорил в Роминтене одно, а в Петербурге другое, прямо противоположное? И почему изображал перед Ламздорфом «неведение»?
Относительно последнего «почему» ответ очевиден. Если бы Витте признался главе российской дипломатии, что знаком с текстом Бьоркского договора, то Ламздорф сразу же задал бы неизбежный и естественный вопрос: «Ну и как вы, Сергей Юльевич, находите этот договор? Что вы сказали о нём императору Вильгельму?». И тут Витте пришлось бы лгать более крупно и рискованно.
Но почему он лгал вообще? Допустим, в Роминтене у него не хватило духу разочаровывать гостеприимного и сыплющего орденами хозяина. Но к чему было паясничать перед Ламздорфом?
Да и перед Николаем…
Некоторые биографы Витте всё объясняют его-де желанием быть угодным венценосцам, но высшего сановника, заботящегося о личном положении более, чем о выгоде державы, иначе как негодяем назвать трудно.
А с негодяя всего станется.
Нет, странная двойная метаморфоза Гольштейна и Витте (один из русофоба стал вдруг «русофилом», а другой из пропагандиста идеи союза трёх континентальных держав превратился в уничтожителя практических шагов к такому союзу) лишается всякой загадочности, если исходить из того, что и тут, и там был спектакль, расписанный на две роли, и обе роли были антирусскими и антигерманскими.
Витте был в этом спектакле особенно отвратителен и провокационен. Дезавуируя Бьоркский договор, он одновременно писал в Берлин, что царь-де не только хранит верность принятому решению, но теперь ещё больше убеждён в необходимости достигнуть намеченной в Бьорке цели. Витте лгал и о том, что Ламздорф якобы тоже поддерживает заключённый союз. Мол, надо только время, чтобы подготовить почву для перемен во французской позиции. Иллюзии поддерживались для того, чтобы их крах был как можно более болезненным и непоправимым.
Кайзер радовался успеху, а Николая вынудили написать берлинскому кузену, что договор, мол, надо дополнить декларацией о неприменимости его в случае войны Германии с Францией, так как у России есть перед Францией обязательства.
Германский император в телеграмме от 29 сентября 1905 года резонно ответил царю, что «обязательства России по отношению к Франции могут иметь значение лишь постольку, поскольку она (Франция) своим поведением заслуживает их выполнения».
Не помогло и это – Николай от договорённостей, письменно заверенных им же в Бьорке, отказался.
Вильгельм, когда ему сообщили об отказе России от подписи «самодержца всероссийского», был в шоке. Кайзер, правда, и после этого пытался отговорить Николая от оверштага с бьоркского курса, писал ему: «Что подписано, то подписано», но царь органически не был способен на решительные и самобытные действия.
Он уступил.
Формально он уступил Витте, фактически – сценаристам и режиссёрам будущей войны. Хотя лишь в 1907 году, в ответ на попытки немцев признать договор «молчаливо существующим», Петербург окончательно ответил, что договор не только рассматривается как несуществующий, но и никоим образом не может быть возобновлен.
В том же 1907 году Россию присоединили к англо-французской «сердечной» Антанте.
АКАДЕМИК Тарле написал о Витте отдельную книгу, как всегда у него интересную, но вряд ли глубокую. В Бьорке Тарле увидел лишь неловкую, фантазийную интригу-авантюру Вильгельма, и, заканчивая рассказ о конце Бьоркского эпизода, Евгений Викторович с забавным пафосом констатировал: «Вильгельм снова убедился, как и в 1892–1894 годах, что с Витте ему не справиться. Не императору Вильгельму с Эйленбургом и Бюловым было и браться за эту замысловатую задачу – обмануть графа Витте, когда это никогда не удавалось дружной и коллективной умственной работе самых испытанных банкирских синдикатов и концернов, самых закалённых в боях, самых могущественных мировых бирж».
Забавно (или грустно?) здесь не только то, что обычно ироничному Тарле напрочь отказало чувство меры и он изобразил сомнительную личность «портсмутско-полусахалинского» графа в виде этакого суперфинансиста, суперстоика и супертитана, единолично побивающего всю Мировую Биржу.
Ещё более забавно (или всё же грустно?) то, что Тарле не ошибся, хотя и не в том, что сказал. Мировой Бирже действительно никогда не удавалось «обмануть графа Витте» по той простой причине, что она им всегда управляла!
Одному из тех, кто был к этому причастен – директору Парижско-Нидерландского банка Нейцлину, о реноме Витте заботы было мало. И поэтому ему не было нужды приглаживать «имидж» председателя Совета министров Российской империи и скрывать от публики его занятные словесные пассажи, о которых – чуть ниже.
Витте вернулся в Россию, уже охваченную революцией. Маньчжурская страда и Цусимская трагедия русских мужиков во имя дивидендов парижских рантье завершились. Теперь народная Россия впервые потребовала от царизма уплатить по процентам с крови и пота, пролитых под Мукденом, в Цусимском проливе и под Порт-Артуром.
Отсрочить этот законный платёж буржуазно-помещичья империя уже не могла без «данайских даров» европейских банкиров, и для определения условий нового займа в Петербург съехались представители банкирских групп Франции, Германии, Англии, Америки и Голландии. Как видим, этот «Интернационал» умел объединяться – невзирая на официальные межгосударственные трения – и без призывов Маркса и Энгельса.
16 октября 1905 года, то есть через месяц с небольшим после их последней встречи, Витте увиделся с главой французской делегации Нейцлиным. Нейцлин-то потом и вспоминал, что Витте трижды, подчёркивая каждое слово, повторил: «Скажите Рувье твёрдо и настоятельно, что ничто не произойдёт в отношениях между Францией, Россией и Германией без ведома или за спиной французского правительства». А потом добавил: «Есть ещё вещи, о которых я не могу вам говорить, но скажите твердо Рувье, что он может положиться на слова, которые я поручаю вам передать».
Обычно так ведут себя не премьер-министры великой державы, а люди зависимые, несамостоятельные. Иными словами, люди, очень напоминающие агентов тех или иных сил. Ну в самом-то деле, почему бы Витте то, что он передавал Рувье по «испорченному телефону» через Нейцлина, не передать через него же в запечатанном письме?
Ан нет, выходит, много чего было между Витте и Рувье (а не между Россией и Францией!) такого, что бумаге не доверяется ни в коем случае!
И всё это было, конечно, неспроста.
Витте был лжив, лицемерен и склонен к актёрству уже в силу обстоятельств своей карьеры с самых ранних её этапов. И с самых ранних её этапов он был связан с банковским капиталом России. А это автоматически означало, что он был связан и с иностранным банковским капиталом, как патроном капитала «российского» (точнее, нью-бердичевского). Об этом уже говорилось. Так что по мере роста влияния Витте росло влияние на Россию этого внешнего капитала. Было, пожалуй, справедливо и обратное: укреплялся в России иностранный капитал – укреплялся и Витте.
