Николай Карабчевский - Что глаза мои видели (Том 2, Революция и Россия)
Его имели в виду, когда утверждали, что дело будет непременно прекращено, чтобы избежать скандальных разоблачений и дискредитирования власти.
Однако, у мягкотелого и беспрограммного министра не хватило на это храбрости. Он решил еще угодить общественному мнению, и дело было заслушано судом.
О каком-либо правительственном курсе в это время смешно было не только говорить, но даже помышлять.
С каждым новым назначением власть все распылялась и распылялась, превращаясь в нечто абсолютно мифическое. Бедный царь ездил в Ставку и обратно, сжимал в своих объятьях, неразлучного с ним, любимого сына, и - увы! - не чувствовал и не сознавал, что под его ногами уже звучит зловещая пустота. Незримой для него подземной работой пропасть подкопа была уже под его ногами. Еще шаг, другой и уже безразлично, твердый или осторожный, подкоп неминуемо обрушится, и пропасть поглотит его.
Все, кто были наиболее преданны и близки ему, уже были устранены, или сами оставили царя.
Убийство Распутина в великосветской ночной засаде, с цитированием при этом таких имен, как князя Юсупова, великого князя Дмитрия Павловича и монархиста Пуришкевича, и почему-то подозреваемых якобы участников их, таинственных агентов английского посланника Бьюкенена, пробило первую кровавую брешь в Царскосельском гнезде.
"Никому не позволено заниматься убийствами"! - была, будто бы, резолюция Царя на ходатайствах великих князей об отмене высылки великого князя Дмитрия Павловича.
Крылатые слова, ставшие пророческими, так как, вплоть до сегодняшнего дня, "занятия убийствами" являются лозунгом, рассчитанным не на одно всероссийское, но и на всемирное признание.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ.
Убийство Распутина оправдывалось, главным образом, решимостью устранить опасность сепаратного мира. Но и после этого убийства, все осталось по старому. Власть не обновлялась, и те же опасения эксплуатировались по-прежнему. Особенно усиленно ими козыряли "пораженцы" и революционеры. А, между тем, измена союзникам, по свидетельству иностранных военных представителей, бывших неотлучно с Царем в Ставке, и была сущая легенда, быть может пущенная в ход даже самыми врагами, чтобы добиться наконец, давно ожидаемой революции; другими словами, развала нашего фронта.
Ее эксплуатировали на все лады, и, все безразлично всасывавшее в себя болото Российской обывательщины судачило об этом, как о факте, благо сенсация от убийства Распутина, и сопровождавших его сплетен, стала испаряться.
Подземные кроты, шнырявшие прямым трактом из Берлина через Данию и Швецию в Poccию, работали теперь, как никогда снабженные неприятельскими деньгами на "дело русской революции".
Но об этой интенсивной подпольной работе не только широкиe круги российских обывателей, но и те, кому знать об этом надлежало, полного представления не имели.
Петроград продолжал, пока что, усиленно веселиться и либерально судачить, носясь со стишками по адресу "стоящего у власти" Протопопова:
"Про то Попка знает,
Про, то Попка ведает"!
Глупые стишки обошли вскоре всю Poccию и шарада их тайного смысла услаждала сердца доморощенных патриотов. Гадали еще о том, будет ли предан суду Сухомлинов, бывший военный министр, и при том не иначе как в качестве "изменника", хотя все отлично сознавали, что этот слабовольный рамолик мог быть повинен в чем угодно, только не в измене. Не все ли равно, раз по настроению общества жертва была необходима!
Протопопов долго не решался освободить Сухомлинова от предварительного заключения в Петропавловской крепости, куда его демонстративно засадил Штюрмер, гораздо более Сухомлинова, близкий к измене.
Когда Сухомлинова выпустили из крепости, под домашний арест, стали толковать: "толпа ворвется в его квартиру и растерзает его". Но толпа и не думала о нем. Спекулирующее якобы возмущенным патриотическим чувством искали только предлога подчеркнуть лишний раз наличность измены у самого подножья трона, и пробовали пошатывать и самый трон, правда, выделяя еще самого Царя, но так обидно, что лучше бы не выделяли.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.
Так работал тыл.
Но с фронта я получал иные вести.
В самом конце января побывал в Петрограде командир полка, который радушно принимал нас на фронте. Он привез мне подарок. На лубке, рисованные красками, виды и сцены бивуачной жизни, с надписью внизу, что это в память моего посещения фронта. Рисовал какой-то чин его полка, и самый подарок был от полка.
Я пригласил полковника к себе обедать и позвал всех товарищей по Совету, не забыв при этом и милейшего моего спутника на фронте, бывшего моего "адъютанта".
Вести с фронта полковник привез вполне отрадные: он держится стойко и, страшно загадывать, но сдается по всему, что еще два-три месяца и противник попятится, начнет сдавать. И сейчас это уже чувствуется и очень бодрит. Но всех беспокоит тыл, читают газеты, думские речи и ничего в толк хорошенько не могут взять, что тут происходит, чего хотят...
С лучшими пожеланиями проводил я полковника, в тот же день, поздно вечером на вокзал, советуя не думать о безалаберном тыле и держать стойко фронт.
В начале февраля я еще раз имел случай слышать откровенный отзыв относительно настроения нашего фронта из источника, казалось бы, еще боле компетентного.
Жена моя, большая поклонница Италии и всего итальянского, организовала в своем особняке, 7 февраля 1917 г. довольно людный раут в честь, недолго гостившей в Петрограде итальянской делегации.
В числе гостей был итальянский генерал Р., постоянно бывавший в Ставке и на фронте, и дипломат, граф А., только что посетивший Ставку и побывавший, с генералом, на фронте.
Их отзывы вполне совпадали с мнением нашего полковника.
На фронте их всюду, как союзников встречали восторженно, настроение вполне бодрое и уверенность в близкой победе.
По их мнению, летом 1917 г. война кончится. Германия вынуждена будет принять условия мира. В своем отзыве о личности царя они безусловно сходились: "c'est un honnete homme, nous avons pleine confience en lui"!
Генерал P. ближе знавший царя к этому прибавлял: "il est charmant, quand on le connait de pres, et tout a fait gentlemen. Aucune idee de trahison ne pourra jamais envahir son ame, on a beau parler des enfluences qui l'entourent, mais a la Stavka il est bien le maitre de soi meme".
Должен прибавить, что генерал Р. наш xopoший знакомый и отзыв его был абсолютно конфиденциален.
Я привожу все это к тому, чтобы высказать свое убеждение в том, что революция в ту минуту не только не явилась для России актом высшего патриотического напряжения, а, наоборот, доказала отсутствие в ней всякого патриотизма.
Патриотизм, очевидно, слишком мелкая штука, для российской широкой души!
Враги это, в свое время, поняли, учли и, как раз в критическую для себя минуту, использовали.
Сознательные и бессознательные элементы, способствовавшие в этот момент революционному напряжению страны, одинаково преступны перед судом истории.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.
Когда революционный эксцесс извергается, как лава из кратера огнедышащей горы, предостерегающие явления естественно предшествуют. У нас еще накануне "великой революции", т. е. глубочайшего переворота для всей России, явных предзнаменований того, что должно было случиться, для непосвященного в подпольную работу еще не обнаруживалось.
Широкая публика ничего не подозревала.
26 февраля, в субботу, состоялся, много раз откладывавшийся, по случаю запоздания в изготовлении художником Головиным декораций, юбилейный бенефис драматического артиста Ю. М. Юрьева.
Зал был переполнен избранною публикою. Лермонтовский "Маскарад" обставленный с небывалою, даже для Императорского театра, роскошью, в Мейерхольдовской постановке, переносил зрителей в область, чуждую треволнениям дня, чуждую политике, всецело погружая душу в круг личных, интимных страстей и переживаний.
Отдыхали глаза, наслаждался слух чудным Лермонтовским стихом и уличная сутолока еще не врывалась в театральное зало, как это неизбежно случалось два-три дня спустя.
Бенефициант был в ударе и ему много аплодировали. Когда его чествовали при открытом занавесе, режиссер подал ему первым "подарок от Государя Императора", второй "от вдовствующей Императрицы Марии Федоровны". Оба эти подношения удостоились бурных оваций, одинаково демонстративных и по адресу бенефицианта и по адресу царственного внимания к русскому заслуженному артисту. Отмечали только, что государыня Александра Федоровна, не посещавшая русский драматический театр, и вообще редко показывавшаяся публично, ничем не откликнулась.
Случилось так, что и на другой день мы были в театре. На этот раз в Мариинском, где был наш абонемент в балете.
Днем у моей жены были визитеры, главным образом, из военных. Разговоры были характерные. Заезжий провинциальный "уполномоченный", бывший кирасир, редко наезжавший в Петроград, возбужденно толковал: "говорю вам и казаки в рабочих стрелять не будут, о солдатах и говорить нечего. Я побывал в военных кругах Петрограда, против Думы никто, не пойдет!"
