Ольга Чехова - Мои часы идут иначе
Марсель растерян. Он пытается выбраться из простыни, и так неудачно, что падает на пол и несколько секунд лежит без сознания.
Мы отвозим его в ближайшую клинику.
Врач успокаивает меня: сотрясения мозга и серьезных повреждений внутренних органов нет, скорее, это шок вследствие сильного нервного и душевного напряжения.
Я прошу Марселя ответить, так ли это. Но он качает головой и настаивает, чтобы мы продолжали праздновать. Если мы дадим ему немного времени, он тоже освоится с нашими суровыми "немецко-русскими нравами".
- Ну, иди же к своим сиротам, - улыбается он.
Я вздыхаю. В конце концов, и врачи иногда ошибаются. Марсель кажется таким непринужденным... Разве так выглядят те, кто находится в кризисе? Я целую его:
- До утра...
Итак мы, "сироты", продолжаем веселиться - вплоть до утра. Во главе "арьергарда" в десять утра я снова у Марселя в клинике.
И - пугаюсь.
Друзья тотчас всё понимают и оставляют меня с ним наедине. В отличие от вчерашнего Марсель напряжен, нервозен, погружен в себя. Врач не ошибся.
Я еще раз прошу Марселя сказать мне, что его угнетает. Он говорит с трудом, отрывисто.
За несколько недель до нашей свадьбы Марсель понес серьезные финансовые убытки. Нервы его были настолько расшатаны, что он был вынужден отправиться в санаторий. Ко дню свадьбы Марсель еще не совсем выздоровел.
- Почему ты ничего не рассказал мне...
- Я люблю тебя, - перебил он меня.
- Да, но почему сразу после этого, Марсель...
- Начинать наш брак с рассказа о санатории?..
Я смущенно смолкаю.
- А вот к немецко-русскому празднику я все же оказался не готов, - горько усмехается он.
Вскоре возвращается в Брюссель.
- Я должен сам разобраться с собой, - говорит он на прощание.
На следующий день я возобновляю съемки. Фильм имеет символическое название "Любовь выбирает странные пути".
После завершения фильма еду к Марселю в Брюссель. Мы договорились, что я буду курсировать между съемками в Берлине и нашей частной жизнью в Брюсселе.
Между тем я получаю театральное предложение, которое меня очень привлекает, - играть в "Чернобурой лисице", венгерском водевиле. В Вене в этой бенефисной роли блистала Леопольдина Константин. Моим партнером будет Карл Шёнбёк. Фильмом "Девушка Ирен", в котором Шёнбёк выступил партнером Лил Даговер, он завоевал бешеный успех. В спектакле "Чернобурая лисица" в Берлине он добивается признания и как театральный актер.
За две недели до начала репетиций я на машине еду в Брюссель.
Меня ожидает огромный и со вкусом обставленный дом. На секунду в памяти всплывает полутемная, тесная трехкомнатная московская квартира времен моего первого брака.
Здесь, по счастью, все иначе.
И Марселя по сравнению с днем нашей свадьбы в Берлине словно подменили. Он, как и в Вене во время нашего ужина в "Захер", очарователен, гостеприимен, умен.
Мы переживаем чудесные дни. Только через неделю я решаюсь сказать ему, что уже подписала новый театральный контракт. Он оказывается на удивление чутким, просит рассказать меня о роли, заранее радуется тому, что будет приезжать на выходные ко мне в Берлин, и с гордостью представляет своим друзьям: "C'est ma femme - madame Tschechowa"*.
Время до моего отъезда пролетело как праздник.
"Чернобурая лисица" идет с огромным успехом, и полуторамесячный контракт продлен еще на месяц... Марсель часто бывает в Берлине. Он неизменен: любит свою "фанатичную жену", читает всю критическую прессу и не упускает возможности очаровывать меня в наши краткие совместные часы...
В Брюссель я возвращаюсь только после того, как спектакль "Чернобурая лисица" сходит с репертуара. Между тем прошло почти полгода. Марсель и я договорились, что каждый использует счет другого, когда он гостит у него. Таким образом мы уходим от строгих ограничений в обмене валюты. Мне, например, разрешается брать за границу лишь десять марок.
В день моего приезда Марсель дает званый ужин. Перед этим мне хочется сходить к парикмахеру. Моих десяти марок для этого недостаточно, и я прошу Марселя дать мне денег или еще лучше чек, чтобы я, как мы договаривались, во время моего пребывания могла пользоваться его счетом.
Он бросает на меня странно напряженный взгляд:
- Зачем тебе деньги?
Вопрос выводит меня из себя - сама его постановка: разве я должна давать объяснения? Давать отчет? Он что, не доверяет мне? Как это возможно?..
- Прежде всего на парикмахерскую, - озадаченно говорю я.
- Разве ты не обменяла свои десять марок?
- Но их же не хватит.
- Для дешевой парикмахерской вполне достаточно...
Я растерянно молчу.
Семеня, входит дочка Марселя от первого брака, очаровательная маленькая девочка. Она хочет, чтобы папочка подарил ей новую куклу.
Марсель выписывает банковский чек, вызывает колокольчиком экономку, вручает ей чек и велит немедленно купить малышке самую красивую куклу в Брюсселе... Цена - это он подчеркивает особо - "цена не играет роли".
Вечером мы с Марселем принимаем гостей.
Каждому новому гостю он повторяет то, что уже несколько недель радостно и гордо провозглашает своим друзьям: "C'est ma femme - madame Tschechowa".
Но теперь в его голосе нет прежней радости - скорее слышится странное напряжение, которое чувствовалось днем, когда он спросил меня: "А зачем тебе деньги?..."
И тем не менее я невозмутимо улыбаюсь гостям.
Холодные закуски поражают воображение. Нет недостатка ни в чем, чего бы ни пожелал привередливый гурман.
Около полуночи общество расходится, остаются лишь два-три друга Марселя, и он предлагает, чтобы мы отправились в бар.
Когда мы приходим туда, выясняется, что Марсель и его друзья здесь хорошо известны. "Почему бы и нет?" - думаю я. Но вскоре я понимаю, что мы не просто в баре, а в "заведении". Мой муж и его друзья флиртуют со смазливыми девицами, словно меня нет. Марсель обещает Лу, особенно породистой красавице, навестить ее на следующей неделе.
На следующей неделе я должна сниматься в Берлине...
Я прошу Марселя, чтобы он отвез меня домой. Его друзья еще остаются.
Я спрашиваю Марселя, почему он меня унижает.
Он усмехается:
- Ты же моя жена...
Марсель уже больше не улыбается. Взгляд его беспокоен, в глазах внезапно вспыхивает болезненный блеск. Мне приходят на память слова берлинского врача: "...чрезмерное нервное и духовное перенапряжение"...
- Я ожидаю от моей жены, - говорит Марсель, - что она будет всегда рядом. Мне нужна она. Мне нужна и физическая близость, постоянно, каждый день и каждую ночь. Если моя собственная жена избегает меня, я иду к другим женщинам... я вынужден это делать, понимаешь ли ты меня, я вынужден...
Я обескураженно молчу. Потом тихо спрашиваю:
- Когда же я избегала тебя?..
- Тебя не бывает неделями, часто месяцами.
- Ты же знал, что я не откажусь от своей работы. Ты был с этим согласен.
- Я надеялся, что однажды ты меня полюбишь больше, чем свою работу. И я был твердо уверен, что ты покинешь эту ужасную страну...
- Я не брошу свою профессию, - говорю я упрямо и еще раз твердо подчеркиваю это, хотя знаю, что Марсель не переносит подобного своеволия.
Он пожимает плечами:
- Если это делает тебя счастливой...
Мы еще несколько раз видимся в Берлине и Брюсселе. После каждого расставания я надеюсь, что мы встретимся другими, что месяцы разлуки сделают нас внутренне ближе. Но я заблуждаюсь. Марселю нужна постоянная физическая близость...
Во время моего последнего пребывания в Брюсселе я узнаю от эмигрантов, что в Германии существуют концентрационные лагеря; они описывают по-дробности, рассказывают о терроре СС. До сих пор я не верила этим слухам, но то, что сейчас мне рассказывают эмигранты, не вызывает сомнений.
Мне на память приходят слова Марселя: "...ты покинешь эту ужасную страну"...
Я вспоминаю банкира Штерна, который однажды спас меня из, казалось бы, безвыходного положения, и еду к нему в Лейпциг. Он действительно в ближайшее время ожидает самого худшего. Тогда я безотлагательно спешу к Герингу.
- И что вам дался этот Штерн? - спрашивает он меня скептически, предостерегающе.
Я рассказываю ему всю историю и, к удивлению, встречаю понимание. Что стоит для людей, которые упрятывают в лагеря тысячи невинных, вдруг сжалиться над одним-единственным из них? Означает ли это, что в каком-то уголке их сознания все-таки живет ощущение вины и они стараются отделаться одним добрым делом?
Как бы там ни было, господин Штерн беспрепятственно выезжает за границу. До его смерти в пятидесятые годы мы ведем с ним оживленную переписку, движимые взаимной благодарностью.
Очень скоро я убеждаюсь в существовании лагерей самым удручающим образом: Геббельс советует мне предупредить Вернера Финка. Он самый известный в Германии артист кабаре, но это, по словам Геббельса, не спасет его от "печальных последствий", если он будет продолжать "высмеивать Третий рейх". У гестапо нет чувства юмора, "не важно, как бы остроумно это ни было преподнесено". Финку следовало бы, несомненно, понимать это.