Коллектив авторов - Источниковедение
А. Я. Гуревич и сам признает опосредованное отражение в перечисленных им источниках «культуры безмолвствующего большинства»:
Эти произведения, по большей части дидактического характера, служили в руках духовенства средством воздействия на религиозное и нравственное поведение паствы. Но для достижения своих целей сочинитель неизбежно должен был вступить в диалог с аудиторией и средневековые авторы не могли не испытать со стороны публики, на которую были ориентированы их произведения, определенного давления, – здесь создавалась своего рода «обратная связь»[198].
Но, независимо от характера и степени адекватности этой «обратной связи», исследователь опирается на источники, порожденные не «безмолвствующим большинством». Кстати, «безмолвствующее большинство» А. Я. Гуревича – все же не безмолвствующее, а скорее бесписьменное.
С этой точки зрения любопытно размышление А. Я. Гуревича о соотношении устной и письменной культуры в Средние века:
Деление общества на невежественных illitterati, idiotae и грамотных, образованных людей отражало специфическую культурную ситуацию: книжная, письменная культура [здесь и далее выделено мной. – М. Р.] существовала в виде своего рода островков в море систем устной коммуникации и трансляции культурных ценностей[199].
Другой пример – исследование Е. Н. Швейковской о поморских крестьянах XVII в. Автор использует разные источники: писцовые книги, приходно-расходные книги Устюжской четверти, приходные и расходные книги всеуездных миров. Но основу исследования составили поземельные акты – купчие, меновые, закладные и др., оформлявшие сделки крестьян[200]. Таким образом, львиная доля источников этого исследования возникла отнюдь не в крестьянской среде: как правило, это материалы делопроизводства различных учреждений, а те актовые источники, которые фиксируют сделки между крестьянами, имеют смысл также только в контексте юридической практики, существующей в государственных рамках. Обратим внимание и на название книги Е. Н. Швейковской: «Государство и крестьяне…».
«Миру русской деревни» посвящено исследование М. М. Громыко, которая во введении к работе весьма патетически оспаривает утверждение о бедности источниковой базы по истории крестьянства:
…сохранилось <…> множество описаний современников, подробнейших ответов на программы различных научных обществ, решений общинных сходок, прошений, писем и других документов, по которым можно очень подробно представить жизнь старой деревни[201].
В своей исследовательской увлеченности автор не замечает главное свойство значительной доли привлекаемых источников – это материалы этнографических исследований.
Типология исследовательских ситуаций при изучении так называемой «низовой», народной, крестьянской культуры с точки зрения письменной источниковой базы может быть представлена следующим образом:
• в Средние века народная культура выступает как объект «духовного» воздействия со стороны «высокой» культуры;
• в Новое время крестьянство выступает как объект государственного интереса и как контрагент в рамках юридической культуры;
• при переходе от Нового времени к Новейшему народная культура становится объектом научного интереса.
И именно эти факторы преимущественно влияют на формирование источниковой базы исследования культуры «безмолвствующего большинства».
Таким образом, письменные исторические источники имеют особое значение для исторической науки, поскольку ее предмет – в широком понимании – это исторический тип культуры, казуальный по содержанию и, соответственно, письменный по механизму фиксации[202].
2.3. Вид исторических источников – основная классификационная единица источниковедения
Основная классификационная единица в источниковедении – вид исторических источников. Видовая классификация разработана применительно к письменным историческим источникам, что вполне понятно, если учесть особое значение письменных исторических источников для исторической науки (о чем шла речь в предыдущем подразделе).
Л. Н. Пушкарев, системно проанализировавший советскую историографию по проблеме классификации исторических источников, переходя с уровня классификации исторических источников по типам на уровень классификации по видам, пишет:
…ни содержание, ни происхождение источника не могут быть положены в основание деления письменных источников на виды <…> в основе этого деления лежит уже проанализированная выше структура, внутренняя форма источника. Не содержание источника предопределяет собою видовые отличия, а те внутренние связи, в которых находятся отображенные и воплощенные в источнике черты реальной действительности[203].
И далее:
…представляется более правильным говорить о категории вида как о таком исторически сложившемся комплексе письменных источников, для которых характерны сходные признаки их структуры, их внутренней формы[204].
Мы не можем признать такой подход корректным хотя бы потому, что используемое Л. Н. Пушкаревым понятие «внутренняя форма» уязвимо с точки зрения теории познания. К тому же «внутренняя форма» трудноопределима и, соответственно, не дает четкого критерия для установления видовой принадлежности исторического источника, а это важнейшая составляющая источниковедческого анализа.
Кроме того, такой подход заставляет исследователя отказать статистическим материалам, периодической печати, военно-оперативным и судебно-следственным материалам (как разновидностям делопроизводства) в видовой определенности и заставляет рассматривать их как «особые комплексы близких, однородных по своему характеру источников»[205].
И. Д. Ковальченко, выделив четыре типа исторических источников, отмечает особое значение в источниковедении второй ступени классификации – классификации исторических источников по видам:
В источниковедении широко распространена видовая классификация, в основе которой лежат единство происхождения, общность содержания и назначения определенного круга источников той или иной категории. С информационной точки зрения видовая классификация основывается на прагматическом аспекте информации, а именно на единстве целевого назначения информации для ее получателя, субъекта. Единство цели, для которой выявлялась информация, естественно, обуславливало сходство принципов и методов отражения действительности, форм выражения и использования информации, что, в свою очередь, создает возможность применения единых принципов и методов ее источниковедческого и конкретно-исторического анализа[206].
Как мы видим, в основе этого подхода к классификации исторических источников по видам лежит критерий единства целеполагания. И. Д. Ковальченко выделяет этот критерий с точки зрения прагматического аспекта информации.
Основы такого подхода были заложены, – правда, на иной концептуальной основе – А. С. Лаппо-Данилевским и затем развиты его последователями. При рассмотрении истории источниковедения было показано, что разработка А. С. Лаппо-Данилевским проблемы классификации исторических источников шла во многом в русле сложившейся в XIX в. источниковедческой традиции. Но напомним, что, анализируя вопросы интерпретации исторических источников, А. С. Лаппо-Данилевский особое значение придает телеологической интерпретации, т. е. пониманию исторического источника с точки зрения целеполагания его автора:
…так как всякий источник – реализованный продукт человеческой психики, то историк может сказать, что такой самостоятельный продукт (поскольку он обладает характерными особенностями, отличающими его от произведения природы) вместе с тем оказывается результатом целеполагающей деятельности человека или намеренным его продуктом: он признает самый элементарный источник – какую-нибудь простейшую поделку из кремня или какие-нибудь «черты и резы» уже продуктами преднамеренной деятельности человека; с такой точки зрения он и стремится точнее установить его смысл и истолковывает те, а не иные особенности продукта[207].
На этой концептуальной основе в XX в. в источниковедении была разработана система видов исторических источников разных эпох и культур и выработаны видовые методики источниковедческого анализа. Новую интерпретацию – с точки зрения социальной функции, заложенной в произведении человека в момент его создания, – этот подход получил в концепции когнитивной истории О. М. Медушевской:
