Джанет Хартли - Александр I
Александра восторженно приветствовали в Москве, куда он прибыл в июле, он писал оттуда Екатерине, что настроение людей превосходно. Пожертвования в сумме трех и восьми миллионов рублей были сделаны соответственно московским дворянством и купечеством. Патриотическая реакция в России на нашествие не подлежит сомнению. 6 % правительственной казны займы составили в апреле, но пожертвования все еще были существенны для того, чтобы снабжать армию; все сословия, имеющие некоторый достаток, — дворяне, купцы, мещане и духовенство, — поставляли в больших количествах деньги и товары. Например, одиннадцать городских дум в Калужской губернии пожертвовали от себя 239 652 рубля, духовенство — 9204 рубля и 10 фунтов серебряных… По стране в целом более 82 миллионов рублей было собрано в 1812–1815 годах. Но все же в период отступления Александру трудно было поддерживать свою личную популярность. Он писал сестре из Санкт-Петербурга, куда прибыл 3 августа: «Здесь я обнаружил подъем духа гораздо меньший, чем в Москве»[129].
Кутузов продолжал проводить тактику отступления, и к 3 сентября русские стояли уже под Бородино, в 72 милях западнее Москвы. Здесь Кутузов решил дать бой; к тому времени французы уже были ослаблены, большая часть снаряжения брошена. Бородинская битва состоялась 7 сентября. В тактическом отношении французы победили, потеряв, правда, 40 000 человек (включая 14 генерал-лейтенантов, 33 генерал-майора, 37 полковников — командиров частей). Русские потеряли около 50 000 человек, большинство составили пассивные потери от французской артиллерии. Сегюр, участник битвы, пишет:
…[русская кавалерия] двигалась плотной массой, в которой наши ядра прорезали глубокие и широкие борозды… Эта инертная масса просто позволяла убивать себя в течение долгих двух часов, без всякого иного движения, кроме этого падения. Это была ужасная бойня; наши артиллеристы, зная цену храбрости, восхищались слепым, непоколебимым мужеством своих врагов[130].
Несмотря на это, русские войска оказались способными отступить, сохраняя боевые порядки. Вопреки мнению большинства своих генералов, Кутузов решил отступать дальше и оставить Москву. Первая новость, достигшая Петербурга 11 сентября, была о том, что русские одержали великую победу при Бородино; на следующий день начались толки, что это не совсем так. Французы вошли в Москву 14 сентября, но обнаружили, что большинство населения бежало. Пожары пылали пять дней, возможно, начатые графом Федором Васильевичем Ростопчиным, генерал-губернатором Москвы, так что французы нашли город опустошенным.
Новость о том, что Москва взята, достигла Петербурга 21 сентября, хотя формально о несчастье было объявлено только 29 сентября. Отправиться в Казанский собор Петербурга 27 сентября, чтобы отметить одиннадцатую годовщину своей коронации, Александр решил в закрытой карете, так как опасался гнева населения. Император и его свита вошли в собор перед молчащей толпой. Екатерина, узнав плохие новости, информировала брата из Ярославля:
Взятие Москвы довело чувство гнева до высшей точки; неудовольствие проявляется в высшей степени, то же самое касается и вашей персоны. Вы громко обвиняетесь в несчастьях Вашей Империи, в ее проигрышах в общем и в частности, и, наконец, в том, что потеряли честь свою и своей страны[131].
В эти тяжелые времена Александр находит спасение в религии. Его образование не обходило религию полностью, но под руководством Лагарпа внимание уделялось воспитанию моральному более, чем религиозному. В июне 1810 Жозеф де Местр, посол Сардинии, сообщал о высказывании Александра, что «христиане — честные люди, но не служат никаким конкретным целям»[132]. Тем не менее после вторжения Наполеона Александр под влиянием своего друга Родиона Александровича Кошелева предался мистическим идеям. Еще в марте 1811 года он писал Кошелеву: «Как и вы, я полностью доверяюсь Всевышнему»[133]. Так что он уже был предрасположен к этим идеям, но война послужила стимулом для их углубления в его мышлении. Популярна история (имеющая множество вариантов) о его духовной беседе, во время которой в Петербурге он спросил своего друга Александра Голицына (позднее министра по делам религии), как он умудряется сохранять такое спокойствие во времена такого кризиса, и получил ответ, что залогом этого была вера в Бога и Святое Писание. В этот момент Библия Голицына упала на пол и открылась на 91-м Псалме. Голицын потом подарил Александру свою личную Библию. Позднее, во время посещения царем службы по уходящим войскам в соборе, он услышал чтение того же Псалма, и священник сказал ему, что его выбором чтения управлял Господь. Александр тогда заказал Библию и начал свои занятия с изучения этого псалма.
Это было время интенсивной религиозной активности в России в ответ на шок от вторжения и, в большей степени, реакцией на осквернение наполеоновскими войсками церквей. Русская православная церковь уже объявила Наполеона Антихристом в 1806 году. Сегюр, служивший в Великой армии, обвинял православное духовенство в возбуждении крестьян против французов рассказами о том, что французы были «дьявольским легионом под командой Антихриста, ужасного на вид, одно прикосновение которого оскверняло все вокруг»[134]. Другой французский участник кампании сообщал:
Очевидно, что ненависть, испытываемая ими к Наполеону, дополнительно вызывалась самими священниками и другими религиозными служителями, которые видели в личности Императора [Наполеона] лишь богохульника, который желает опрокинуть одну за другой все религии [135].
В этом отношении Александр разделял чувства многих своих подданных. Как он писал Фридриху-Вильгельму III:
… сожжение Москвы наконец осветило мой разум и Божье решение наполнило меня теплом веры, которого я никогда до того не ощущал. С этого момента я учился узнавать Бога так же, как Он обнаружил себя через Библию, с этого момента я пытался понимать, как я понимаю теперь, Его волю и Его закон, с этого времени я стал другим человеком, и избавлением Европы от гибели я обязан собственной своей безопасности и избавлению[136].
Для множества российских подданных религиозный угар, вызванный французским нашествием, прошел с уходом врага, но для российского правителя эти ощущения имели долговременные последствия. До 1812 года Александр возлагал надежды на идеальную организацию Европы и управление будущими международными связями, основываясь на мирских принципах, хотя и неясно выраженных; после 1812 года религиозные переживания окрашивали все его помыслы.
Несмотря на военный успех, Наполеон оказался теперь в Москве в отчаянном положении. Он проник в сердце России, но все еще не мог вынудить Александра просить мира. Он вынашивал идею похода на Санкт-Петербург, но практически это никогда не представлялось возможным, при истощении его сил и разрыве линий снабжения тем более. Он также обдумывал возможность полной дестабилизации общественного порядка в России провозглашением свободы крепостных. Находясь в Москве, Наполеон приказал доставить ему из архивов и частных библиотек материалы, относящиеся к пугачевскому восстанию (последнее великое восстание казаков 1773–1774 годов, в котором и крепостные поднялись против своих господ). Он ожидал крестьянских делегаций с петициями, но этого не произошло. Тем не менее российское правительство приняло меры предосторожности, расположив в губерниях дополнительные войска, чтобы остановить любые крестьянские волнения. После возвращения во Францию Наполеон произнес речь в Сенате, в которой утверждал, что только перспектива кровавой бойни между крепостными и их господами удержала его от принятия этой меры. В ссылке на острове Святой Елены он выражал сожаление, что не сделал этого. Но освобождение крепостных никогда не входило в его реальную политику. Наполеон не собирался опрокидывать общественный порядок в России, он хотел лишь вынудить Александра заключить с ним мир. Разрастание гражданской войны сделало бы любые соглашения с Александром невозможными, а хаос в стране не принес бы Наполеону никаких военных преимуществ. Оставленные без достаточного собственного снабжения, наполеоновские армии полагались лишь на силой реквизированные в деревне продукты; социальные беспорядки не улучшили бы положения.
Наполеон, фактически, был в Москве беспомощен. Чем сильнее подвергались его войска нападениям партизан, тем катастрофичнее уменьшалась армия, а ее снабжение ухудшалось. В предельно слабой позиции он был вынужден полагаться на то, что Александр заключит соглашение по собственной воле. Александр, тем не менее, продемонстрировал значительное мужество и стойкость в это кризисное время. Нерешительность, проявленная им, когда нужно было планировать кампанию против французов, сменилась упорным отказом подписывать какие-либо соглашения. Он писал графу Христофору Ливену, русскому послу в Лондоне:
