Павлюченков Алексеевич - «Орден меченосцев». Партия и власть после революции 1917-1929 гг.
Характерная особенность ставропольской организации заключалась в том, что в ней сосуществовали коммунисты двух видов: просто коммунисты и коммунисты-буденновцы. «Просто коммунисты» хотя и беспокоили Цека традиционными склоками между враждебными группировками местных и приезжих, но они протекали почти рутинно, на уровне первичных аппаратных рефлексов, и меркли перед подвигами орденоносных буденновцев. «Эти последние — коммунисты особой породы, партизаны, не признающие авторитета партийной организации, — писала Горлова, — Они привыкли действовать и действуют на свой страх и риск». Довольно любопытная стихия, порожденная гражданской войной. Буденновцы пользовались авторитетом и уважением среди населения, их охотнее всего выбирали в советские исполкомы. В то время как часть из них служила власти, другие взбаламучивали северокавказские степи в зеленых отрядах известного Г. Маслакова под знаменем «Дети разоренных отцов». Один из бывших сослуживцев Маслакова с любопытной фамилией Книга даже выпустил воззвание к товарищам по оружию, примкнувшим к зеленым, с призывом идти под его, Книги, начало. Цель была вполне благая — вырвать буденновцев из-под влияния мятежника Маслакова. Однако в ставропольском губкоме засомневались по поводу того, в какую сторону могут направиться встретившиеся однополчане, и задержали атаманское воззвание.
В уездах Ставрополья почти все парткомы и исполкомы состояли из буденновцев, военных коммунистов, действовавших по-военному. Плеть и мордобой прочно вошли в методы их руководства. Местные коммунисты уже успели врасти в домашнюю обстановку, обзавестись хозяйством, перекумиться со всеми соседями и представляли собой негодный элемент для проведения партийной политики. Любая директива тонула в этой трясине. Ставропольская губерния, как и весь Кавказ, после белогвардейщины в 1921 году продолжала переживать советскую анархию образца 1918 года. Все, что было связано с партийной дисциплиной и советским порядком, находилось в начальной стадии, царила ожесточенная борьба партийного и советского аппаратов. Организация переживала тяжелый кризис. «Крайняя распущенность членов партии, пьянство, разврат, грубое отношение к населению доходило до того, что приходилось исключать из партии ответственных работников целыми пачками. Склоки привели к открытой войне между центральными органами, губ комом и губревкомом». В марте 1921 года безобразия партработников, попойки получили настолько широкую огласку, что уладить все внутрипартийным путем уже не представлялось возможным. Губком на основании доклада следственной комиссии исключил из партии целый ряд работником во главе с председателем губревкома. Это исключение несколько примирило массы с губернским руководством.
Но корни южнорусской анархии истребить было не так-то просто, и осенью 1921 года информация аппарата ЦК о ставропольской парторганизации оставалась по-прежнему безрадостной[190]. После короткого затишья, в апреле в Ставрополе уже между новыми секретарем губкома и председателем губисполкома опять вспыхнула ожесточенная борьба. Организация раскололась на два лагеря. После скандального августовского пленума Юговостбюро ЦК распустило губком и ввело временное управлениие. Разруха продолжалась вплоть до чистки, в ходе которой еще целая когорта ответственных товарищей во главе со свежеиспеченными партийными, советскими и прочими руководителями вылетела из партии. Всего было исключено до 50 % всей организации.
Нравственное разложение в партии имело и свои положительные моменты, как в поговорке: не было счастья, да несчастье помогло. Безнравственное поведение верхов шло на пользу укрепления централизма путем наказания непокорных партийной власти председателей советских исполкомов. Законным порядком урезонить темпераментные натуры южнорусских исполкомовских князьков было очень трудно, Конституция обеспечивала им почти безмятежное существование. Однако изгнание из партийных рядов автоматически влекло за собою и утрату властных полномочий.
Большевистская идеология нэпа, которая от начала нового курса и вплоть до его окончательного свертывания в 1929 году находилась в состоянии непрерывного становления, в первое время особенно переживала серьезные трудности и противоречия. Теоретики партии должны были прежде всего сами уяснить себе и четко сформулировать партийной массе ответы на одолевавшие ее вопросы: зачем нужна новая экономическая политика? каковы ее допустимые границы? Каково место партии и отдельного коммуниста в системе нэпа?
Не сразу, а постепенно, по мере втягивания в новые условия, в партийной доктрине укреплялось понятие о том, что нэп — это безусловно временное отступление от генеральной линии партии, вынужденное неподготовленностью общества к переходу на коммунистические отношения, которое в принципе не должно влиять ни на организационные основы партии, ни на ее этические критерии, ни на ее идеологию в целом. Партийные ряды должны были быть очищены от чуждого элемента и еще более сплочены перед лицом ожившей и торжествующей буржуазной стихии.
До самой осени 1921 года в Цека партии отмечали «абсолютное незнание до сих пор постановлений X съезда» в наиболее отдаленных регионах страны[191]. Из более информированных мест в Москву поступали запросы по поводу правильного отношения партийных комитетов к участию членов партии в новой партийной политике. В конце концов, всех интересовало, могут ли коммунисты быть частными предпринимателями — нэпманами[192]. Симбирский губком запретил своим коммунистам вплоть до решения вопроса в ЦК участвовать даже в артелях и промысловых предприятиях[193].
Наконец, 11 сентября 1921 года ЦК РКП(б) разослал циркулярное письмо всем губкомам, в котором говорилось, что декреты об аренде госпредприятий, организации артелей и прочие постановления Советской власти о различных формах частного и коллективного предпринимательства вызывают на местах сомнения и недоразумения и прежде всего по поводу об отношении и месте коммунистов в системе частного предпринимательства. До Цека доходили сведения о том, что некоторые парткомы настойчиво рекомендовали членам своей организации брать в аренду предприятия, участвовать в артелях. Циркуляр гласил, что руководствоваться нужно следующим: «Во всех частно-хозяйственных организациях, безразлично единоличных или коллективных, применяющих наемную силу, участие коммуниста в качестве владельца предприятия или арендатора безусловно недопустимо». Также категорически воспрещалось коммунистам участвовать в каких бы то ни было частных торговых организациях, «безразлично, применяется ли в этих предприятиях наемная рабочая сила или нет». Допускалось лишь участие в некоторых предприятиях коллективного характера (артелях) и при том условии, что они не применяют наемной рабочей силы и не преследуют «специальных целей обогащения»[194].
Что последнее означало, не вполне ясно, особенно сейчас, поскольку трудно представить какую-либо хозяйственную организацию, следующую куда-либо мимо «целей обогащения» и равнодушную к прибыли. Но таковы были противоречия, характерные для большевизма, угодившего в условия своей новой политики. Более того, эти противоречия все более усугублялись, проводить политику и одновременно стоять вне ее сферы оказалось задачей не из легких. Возможно это было под силу только искушенным столичным теоретикам. На местах же, в провинции происходило большое смущение умов. Так, секретарь бугурусланского укома писал в самарский губком о том, что, мол, хороша брошюра Ленина «О продналоге» и статья Бухарина в «Правде», но все же это теория, а партийная масса нуждается в конкретных практических указаниях, как эту теорию воплощать в жизнь. До циркуляра от 11 сентября в Бугуруслане существовало течение за то, что коммунисты могут быть арендаторами предприятий, дескать, если он хороший хозяйственник, то может восстановить предприятие и принести государству пользу[195].
Но указания ЦК не положили конца бесконечным сомнениям, сопровождавшим парторганизации на каждом шагу новой политики. Например, в начале 1923 года в некоторых уездах Тамбовской губернии, как следует из письма секретаря губкома, оживленно дебатировался вопрос, может ли коммунист покупать имущество налогонеплателыциков, продаваемое с торгов. «Лебедянский уком высказывается против этого. Мы решили иначе», — писал секретарь[196].
Очередное сильное смятение в умиротворенные было цековскими разъяснениями умы партийцев внесла очередная ленинская корректировка хозяйственной политики в октябре 1921 года, выразившаяся в крылатом призыве к коммунистам: «Учиться торговать!» Как торговать? Где торговать? Какое отношение к этому имеют госпредприятия? Ведь сам лозунг был вызван провалом политики организованного государственного товарообмена с крестьянством, в ходе которого ясно обнаружилась немочь государственных организаций в свободной торговой конкуренции с частником. Тем более, что в это время главный специалист в правительстве по товарообмену, член коллегии Наркомпрода М.И.Фрумкин, на памяти которого с 1918 года это был уже четвертый провал попыток наладить государственный товарообмен с деревней, вынес окончательный приговор, что государству нет места в вольной торговле. Негибкий государственный аппарат не способен и не приспособлен к свободной торговле, на этом поле государство всегда будет бито. У государства есть свое, только ему присущее орудие — государственная монополия. Его усилия должны быть направлены не в сторону торговли, а в сторону государственных заготовок путем обложения и частичной монополии[197].
