Филип Шафф - История Христианской Церкви Tом III Никейское и посленикейское христианство От Константина Великого до Григория Великого 311 — 590 г. по Р. Х.
§22. Отрицательные стороны, связанные с соединением церкви и государства. Обмирщение церкви
Теперь мы обратим внимание на отрицательную строну союза церкви с государством, рассмотрим печальные последствия, к которым привело изменение их отношений после эпохи Константина и которые продолжают проявляться в положении европейской церкви по сей день.
В целом эти отрицательные последствия можно описать как обмирщение церкви. Когда в церковных рядах оказалось все население Римской империи, церковь стала воистину массовой и народной, но в то же время более или менее мирской. Появилась мода на христианство. Количество лицемеров и формально верующих быстро возрастало[226], а параллельно этому ослабли строгость дисциплины, рвение, самопожертвование и братская любовь. Многие прежние языческие обычаи и привычки проникали под новыми именами в поклонение Богу и в жизнь христианского народа. Римское государство выросло под влиянием идолопоклонства и не могло чудесным образом преобразиться за одно мгновение. Церковное обмирщение и усвоение языческого элемента шли рука об руку.
Однако чистый дух христианства никоим образом не мог быть осквернен этим. Напротив, даже в самые мрачные времена у него оставались верные и упорные исповедники. Время от времени он завоевывал новые провинции, постоянно воздействовал на окружение и внутри официальной церкви, и вне ее в виде монашества, выступал против светских и языческих влияний, а в ходе самой борьбы с преобладающей безнравственностью породил таких отцов церкви, как Афанасий, Златоуст и Августин, таких образцовых матерей–христианок, как Нонна, Анфуса и Моника, таких выдающихся святых пустынников, как Антоний, Пахомий и Бенедикт. Новые враги и опасности привели к появлению новых обязанностей и добродетелей, которые теперь могли развиваться на более широкой сцене и в большем масштабе. Кроме того, не следует забывать, что тенденция к секуляризации не может вменяться в вину исключительно Константину или объясняться влиянием государства. Ее глубинный источник — греховное сердце человека, и проявилась она уже намного раньше, хотя и с меньшим размахом, при императорах–язычниках, особенно в периоды передышки, когда искренность и рвение христиан ослабевали и в церковь проникал мирской дух.
Таким образом, разница между эпохой до Константина и эпохой после него — не в том, что закончилось истинное христианство и началось христианство ложное, но в преобладании одного над другим. Поле деятельности церкви стало больше, однако, наряду с хорошей почвой, встречалось все больше каменистых, бесплодных и заросших сорняками участков. Граница между церковью и миром, между рожденными и не рожденными свыше людьми, между христианами по названию и христианами по сердцу, стала более или менее размытой. Прежний контраст между двумя группами уступил место их смешению в общем внешнем крещении и исповеди. В результате конфликт между светом и тьмой, истиной и ложью, Христом и антихристом переместился в лоно самого христианства.
§23. Тщеславие и роскошь
Наиболее заметно обмирщение церкви сказалось в преобладании поклонения маммоне и роскоши, по контрасту с бедностью и простотой изначального христианства. Аристократия поздней империи отличалась нездоровой любовью к показному великолепию и чувственным удовольствиям, она не обладала вкусом, учтивостью и культурой, которые свойственны подлинной цивилизации. Успех человека измерялся количеством мраморных дворцов, терм, рабов и позолоченных экипажей, которыми он владел; дамы облачались в шелковые одежды, шитые золотом, с изображением светских или религиозных символов, надевали массивные золотые ожерелья, браслеты и кольца и шли в церковь в таком же щегольском наряде, как ходили в театр[227]. Златоуст обращается к антиохийскому патрицию: «У тебя есть столько‑то акров земли, десять или двадцать дворцов, множество терм, тысяча или две тысячи рабов, кареты, украшенные золотом и серебром»[228]. Григорий Назианзин, который в течение некоторого времени председательствовал на Втором вселенском соборе в Константинополе в 381 г., говорит о роскоши, характерной для вырождающейся цивилизации того периода, следующим образом (хотя и с риторическими преувеличениями, но явно на основании жизненных наблюдений): «Мы покоимся в великолепии на высоких и помпезных подушках, на самых изысканных покрывалах, до которых страшно дотронуться, и нас расстраивает даже звук голоса скорбящего нищего; наша комната должна быть пропитана ароматом цветов, причем редких; на столике должно быть полно самых приятных и дорогих благовоний, чтобы сами мы благоухали в совершенстве. Рабы должны быть наготове, богато украшены и в порядке, с завитыми, как у девушек, волосами, с идеально гладкими лицами, даже слишком красивыми для сладострастных взглядов; одни должны держать чаши кончиками пальцев, нежно и твердо, другие — махать опахалами у нас над головой. Наш стол должен ломиться под грузом блюд, в которые все царства природы, воздух, вода и земля, внесли богатый вклад, и там почти не должно оставаться места для искусных произведений повара или пекаря… Бедный человек довольствуется водой, а мы поглощаем вино, пока не достигаем состояния опьянения, и даже более того. Мы отказываемся от одного вида вина, другое же объявляем превосходным, когда оно хорошо выдержано, по поводу третьего вступаем в философскую дискуссию; мы сочувствуем тому, кто, подобно царю, не может добавить к местному вину иноземное»[229]. Еще менее благоприятную картину общего морального состояния христиан в Римской империи рисует полвека спустя галльский пресвитер Сальвиан[230].
Действительно, сами эти искренние протесты против вырождения, равно как и всеобщее уважение к монашескому и аскетическому пренебрежению мирским, свидетельствуют о существовании лучшего духа. Но неконтролируемое распространение жадности, блуда, сластолюбия, хождения в театр, невоздержанности, лености, короче, всяческих языческих пороков, с которыми боролось христианство, продолжало быстро приближать Римскую империю и ее народ к распаду и в конечном счете способствовало тому, что бразды правления оказались в руках грубых, но простых и морально устойчивых варваров. Когда христиане пробудились от сна, заслышав грохот падения империи, и начали с тревогой спрашивать, почему Бог допустил это, то Сальвиан, Иеремия того времени, ответил: «Подумайте о своей греховности и своих преступлениях — и увидите, достойны ли вы Божьей защиты»[231]. Ничто, кроме Божьего суда над христианским по имени, но языческим по сути миром, не могло открыть путь для морального возрождения общества. Народы должны были обновиться, чтобы христианская цивилизация, рожденная в древней Римской империи, укоренилась и принесла спелые плоды.
§24. Византийское придворное христианство
Неестественное смешение христианства с миром достигло своего апогея при императорском дворе Константина — конечно же, не таком безнравственном, как двор Нерона или Домициана, но пустой помпезностью и расточительностью он намного превосходил дворы лучших императоров–язычников и выродился в совершенно восточный деспотизм. При дворе Константина, по словам Либания[232], было не менее тысячи цирюльников, тысяча виночерпиев, тысяча поваров и столько евнухов, что их количество было сравнимо лишь с количеством насекомых в летний день. Эта переходящая всякие границы роскошь на время была упразднена язычником Юлианом, которому нравилась стоическая и киническая сдержанность и который любил показывать это; но при его преемниках–христианах расточительство вернулось, особенно при Феодосии и его сыновьях. Эти императоры, запрещавшие идолопоклонство под страхом смерти, называли свои законы, эдикты и дворцы «божественными», вели себя как боги на земле, а в тех редких случаях, когда они показывались народу, эти явления были обставлены с невероятной пышностью и тщеславным великолепием.
Воспользуемся ярким описанием современного историка: «Когда Аркадий снисходил до того, чтобы явить публике величие правителя, ему предшествовало множество сопровождающих, придворных, трибунов, гражданских и военных должностных лиц, на лошадях, сияющих золотыми украшениями, с золотыми щитами, выложенными драгоценным камнями, с золотыми копьями. Они объявляли о появлении императора и приказывали толпе расступиться, очистив перед ним улицу. Император стоял или возлежал в величественной колеснице — окруженной его непосредственными приближенными и узнаваемой по щитам и выпуклым золотым украшениям с изображениями золотых глаз. В колесницу были впряжены белые мулы в золоченых попонах; она была украшена драгоценными камнями, а ее золотые опахала колыхались от движения и освежали воздух. Толпа издали любовалась снежно–белыми подушками, шелковыми коврами, яркими драконами, вышитыми на них. Наиболее удачливым удавалось разглядеть императора, с золотыми кольцами в ушах, золотыми браслетами на руках, короной с драгоценными камнями всех цветов радуги, в пурпурных одеждах, по всем швам расшитых драгоценными камнями (пурпур, как и корону, имел право носить только император). Пораженные люди, возвращаясь домой, могли говорить только о великолепии этого зрелища — об одеждах, мулах, коврах, размере и красоте драгоценностей. Император, вернувшись во дворец, ходил по золоту; нанимались целые корабли, чтобы неотложно отправиться в плаванье и привезти из дальних провинций золотой песок, а масса слуг рассыпала его по полу дворца, чтобы нога императора не ступала на простую землю»[233].
