Пантелеймон Кулиш - Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце
Устроив дела, не терпевшие отлагательства, новый царь двинулся, наконец, к Москве, но не спешил вступать в нее. Басманов, вошедший, после Кромской измены, в круг сановных крамольников, не мог не заметить, что Дмитрий был для них только орудие к низвержению Годуновых и что в душах их кроется замысел погубить его при первой возможности. Для родовитых бояр и князей это было выгодно: одним тогда очистилось бы право на престол, другим представились бы новые средства к возвышению; но для Басманова низвержение самозванца не представляло никакой пользы, и потому он решился быть верным новому царю и защищать его от зависти аристократов. По его-то донесениям, Отрепьев не вступил прямо в столицу и простоял у села Коломенского, на лугах Москвы-реки, два дня [96], пока получил от него верные известия, что явной измены нигде не заметно. Туда явились к нему московские граждане с хлебом-солью и дарами, а потом вельможи и власти [97] с царскою утварью из кремлевской казны, явились также и начальники немецкой дружины с просьбою не гневаться на них за дело под Добрыничами, где они сперва дали ему сильный отпор, а потом беспощадно разили его войска на побеге. Вместо гнева, новый царь принял их чрезвычайно ласково, хвалил их мужество и верность к прежнему царю, надеялся и себе от них того ж усердия и сказал, что верит им больше, нежели своим русским. Потом спросил: «Кто был знаменоносцем в Добрынской битве?» и когда этот выступил вперед, Дмитрий, потрепав его по щеке и по груди, сказал: «Сохрани нас, Боже, от зла!»
Наконец, 20 июня, Дмитрий вступил в Москву. Летний день сиял во всей красе. Столица представляла зрелище шумной радости; улицы, заборы, кровли домов, башни и колокольни покрыты были народом, как роями пчел; яркие цвета праздничных одежд делали вид этот великолепным. И везде раздавалось имя Дмитрия, который ехал медленно, на белом коне, в царской одежде, в драгоценном ожерелье. Вокруг него — 60 бояр и князей, перед ним — стройные дружины поляков, в полном вооружении, с трубами и литаврами, за ним — ряды иностранцев, казаков и стрельцов. Везде москвичи падали перед ним ниц и восклицали: «Здравствуй, отец наш! государь и великий князь всероссийский! даруй тебе, Боже, многие лета! да осенит тебя Господь на всех путях жизни чудесною милостью, которою он спас тебя в сем мире! Ты наше солнце красное!» Дмитрий, ознакомясь с обычаями польского дворянства, не любил восточных поклонений, хоть и радовался выражению любви народной. Он отвечал на приветы приветами и велел вставать простертым на земле подданным, и молиться за него Богу. Но, не смотря на видимый восторг Москвы, впереди всего поезда ехал отряд хорошо вооруженных трубачей и литаврщиков для разведыванья, не таится ли где измена. Гонцы скакали, из улицы в улицу и возвращались к царю с успокоительными донесениями. Случилось, однакож, нечто неприятное: когда Дмитрий взъехал на площадь через живой мост и Москворецкие ворота, вдруг поднялся такой страшный вихрь, что всадники и кони чуть не попадали. Пыль взвилась столбом и на несколько минут всех ослепила. Москвичи ужаснулись и, творя крестные знамения, говорили друг другу: «Господи, спаси нас! быть беде и несчастью!»
На лобном месте ожидало царя духовенство с крестами и хоругвями. Поезд остановился. Дмитрий сошел с коня и подошел ко крестам. Здесь Благовещенский протопоп, Терентий, произнес к нему речь, униженно моля о пощаде народа, который был во тьме и теперь только увидел свет, уподобляя царя Богу и прося не слушать людей, подвигающих его на гнев «неподобными» слухами. Потом пели молебствие; и в то время, как русские, в благоговейном молчании, внимали церковному клиру, поляки продолжали играть в трубы и в бубны. Дмитрий не унял их, по рассеянности ли, среди новой для него роли, по вольнодумству ли и пристрастию к иноземным обычаям, но только это обстоятельство, на которое горько жалуются набожные летописцы, зачлось ему, в умах народа, на черный день его. Еще сильнее оскорблено было православное чувство русское, когда, вслед за царем, вошли в Успенский и Архангельский собор «поганые католики и люторы», не знаменуясь крестом, не покланяясь образам, на все глядя без благоговения, с гордым и насмешливым видом. Народ, однакож, тронут был искренним чувством, с каким Дмитрий пал на гроб своего мнимого отца, Иоанна Грозного, плакал и вспоминал свое сиротство и гонения.
Из храмов новый царь отправился во дворец, где некогда, стоя в толпе дворян боярских, завидовал блеску и величию Годунова и простодушно отгадывал, где скитается царевич Дмитрий. Теперь он, чудной игрой обстоятельств, сам очутился на сцене, прежде доступной только удивлению его, но был ли оттого счастливее, неизвестно. По крайней мере, на пиру красноречие его лилось потоком. Этим даром он был похож на мнимого отца своего, любившего витийствовать и на духовных соборах, и в верховной думе, и в переписке с своим беспощадным судьею, Курбским. Много было у нового царя предметов для застольной беседы. Он говорил о недавних своих сражениях, описывал их с увлекательною живостью, приводил для сравнения примеры из истории разных народов, вспоминал приключения скитальческой своей жизни; но осторожно избегал намеков на свое монашество. При всей вере в царственное свое происхождение, он знал, что для русских тяжело было бы видеть на престоле расстригу, хоть бы и сына царского. Пострижение в монахи уничтожало у них право царствовать. Эта осторожность была необходима, потому что, во время шествия, многие узнали в царе Чудовского монаха.
По окончании шествия, сочтено за нужное выслать к народу на лобное место Богдана Бельского с окончательным уверением, что царь — истинный сын Иоанна Грозного. Засвидетельствовав это, как человек, которому был поручен надзор за младенцем Дмитрием и который потому более всякого другого мог узнать истину, Бельский славил Бога за спасение царя и убеждал москвичей быть верными сыну Иоанна Васильевича; потом снял с груди крест, с изображением Чудотворца Николая, поцеловал его и воскликнул: «Храните и чтите своего государя!» Народ отвечал в один голос: «Бог да сохранит царя и погубит всех врагов его!»
Новый царь немедленно приступил к устройству двора своего, подражая в названиях сановников обычаям двора польского: появились в России великий дворецкий, великий оружничий, великий мечник, надворный подскарбий и прочая. Совет его составили четыре разряда сановников: сановники духовные, бояре, окольничие и думные дворяне. В размещении вельмож по степеням Дмитрий придерживался родовой знатности, однакож возвел дьяков Василия Щелкалова и Афанасия Власьева в сан окольничих, недоступный прежде для людей канцелярских. Тут кстати упомянуть, что Василий Щелкалов, сделанный, по смерти брата своего Андрея (около 1595 года), печатником, впал при Борисе в немилость и удален от дел. На нем лежало тяжкое подозрение Годунова в содействии Отрепьеву, и сам Отрепьев подтвердил справедливость темных догадок его, когда называл, за границею, дьяков Щелкаловых в числе тайных своих покровителей. Теперь он возвратил его из опалы и пожаловал саном, выше которого не в состоянии был ничего дать ему.
Политика, а может быть, и иные побуждения заставили его оказать милости и всем другим опальным Борисова времени. Возвращены из ссылки и оставшиеся в живых Романовы. Монах Филарет, возведенный, еще по приказанию Годунова, в архимандриты, сделан теперь Ростовским митрополитом; сын его Михаил, будущий царь, поселился с матерью в Ипатьевском монастыре, близ Костромы, а брат, Иван Никитич Романов, получил место в царском совете. Призваны ко двору и царь Касимовский, Симеон: сыну Иоанна Грозного не страшны были права его на престол, как боярину Годунову. Что касается до мнимых родственников нового царя, Нагих, то не только живые, Михайло и Григорий Федоровичи, Михайло и Афанасий Александровичи, извлечены из темниц и получили места в царском совете, но и мертвым воздана почесть: тела их перевезли из дальних пустынь в Москву и погребли с почетом, рядом с предковскими гробами. Даже Годуновы пощажены от опалы; им раздали воеводские места в Сибири и в других отдаленных областях: царь вел себя великодушно, не унижаясь до преследования падших. Новое доказательство, что умерщвление Фёдора и его матери было не его дело.
На четвертый день по приезде в Москву, Дмитрий поставил нового патриарха, на место сверженного Иова. Ему нужно было покорное орудие в замышляемых им преобразованиях, а он знал, что русские святители строго держатся преданий старины, противясь всеми зависящими от них средствами каждому нововведению, и потому избрал в патриархи Всероссийские грека, Игнатия. Этот архиерей, спасаясь от гонения турков, бежал из отечества в Рим и жил там несколько времени; потом, при царе Фёдоре Иоанновиче, приехал в Россию, умел понравиться Годунову и поставлен, в 1603 году, Рязанским архиепископом. Игнатий встретил Дмитрия в Туле, как сына Иоанна Грозного. Дмитрий заметил в нем свободу мыслей, касательно уставов церкви, и поспешил возвести его в сан патриарха, торопясь освятить свою власть царским венчанием.
