Ф. Дикин - Дело Рихарда Зорге
Действительно, Кабинет Саито, как и его преемник — администрация под началом адмирала Окады, описывался в то время как «флотский Кабинет», тем более что повсюду ходили слухи, что принц Сайондзи, рекомендуя назначить адмирала Саито премьером вместо убитого Инукаи, стремился превратить флот в противовес фракции Араки в армии.
Парламент фактически не контролировал ни армию, ни флот. Во власти парламента было увеличить или урезать ежегодный бюджет, представляемый правительством, однако в случае отклонения бюджета в силу вступал бюджет предыдущего года. Так или иначе, но к 1933 году обе палаты парламента утратили большую часть того влияния, которым они упивались в двадцатые годы.
Более того, одна из двух ведущих партий — Сейукаи — состояла из ярых националистов, приветствовавших более значительную роль армии в политических делах. Даже Минсейто, главный соперник Сейукаи, имеющая репутацию наиболее «либеральной» из этих двух партий, ни в коем случае не оставалась безучастной к той волне патриотических чувств, что захлестнула Японию после маньчжурской авантюры и последовавшего изгнания страны из Лиги Наций.
Что до японских левых — это было движение меньшинства, пребывающего после 1931 года в состоянии хаоса и замешательства. Многие социалисты успели запрыгнуть на подножку поезда военного национализма. Возможно, свою роль сыграл в этом рост фашизма в Европе, а угрозы со стороны правых фанатиков, без сомнения, заставили замолчать многих социалистов. Но самым важным в данном случае была уверенность в том, что эксплуатация Маньчжурии поможет смягчить экономический кризис, порожденный всемирной депрессией, а потому Араки и школа Кодо рассматривались многими социалистами как несомненно антикапиталисгическая сила, и потому многие социалисты и даже некоторые коммунисты обнаружили, что они вполне в состоянии превозносить достоинства концепции «Имперский путь».
Для тех же социалистов, которые отказывались плыть по течению, настали тяжелые времена. За ними непрестанно следила полиция, а также были введены решительные ограничения на то, что они могут сказать или написать публично. Ведь газеты и журналы любого сорта существовали с позволения полиции, которая старалась изо всех сил, разоблачая и искореняя то, что тогда называлось «опасными мыслями» причем мысли эти не ограничивались идеями Маркса и Ленина. Бескомпромиссные христиане, пацифисты, феминистки, защитники контроля над рождаемостью, энтузиасты эсперанто — все они, так же, как и левые социалисты, подвергались арестам без предупреждения. Арест, конечно, совсем не обязательно означал преследование или обвинение. Он мог означать всего лишь несколько часов допроса и предупреждений в местном полицейском участке. Или же неделю, месяц, три месяца заключения по усмотрению полиции, с последующим освобождением от предъявления какого-либо обвинения. Как и в большинстве полицейских государств, поведение полиции в Японии характеризовалось непредсказуемостью и своеволием.
Коммунистическая партия была объявлена вне закона. Активная поддержка коммунизма или открытые симпатии к Коминтерну влекли за собой не только арест, но и строжайшее следствие, а также и некое обвинение, кончавшееся обычно тяжелыми сроками тюремного заключения — если только обвиняемый не сможет убедить следователей и судей, что он искренне раскаялся и изменил свои убеждения. Приверженность левым революционным убеждениям считалась самым ужасным идеологическим преступлением, и неизменная цель полиции и судебных властей заключалась в том, чтобы получить не только признание, но и доказательства измены и предательства от самих обвиняемых коммунистов. В этом отношении официальная политика напоминает правительство Сегуна в период гонений на христиан в первой половине XVII века.
Иностранцам, живущим в Японии, эта мания проводить дознания об «опасных мыслях» казалась довольно забавной. Во всех своих поступках японский народ был законопослушным и конформистским, объединенным чувством верности Трону и Императору. Однако большинство иностранцев в Японии мало что знали о том потенциальном революционном недовольстве, что подспудно зрело по мере углубления депрессии. Крах шелкового рынка в Америке в 1930 году поставил огромную часть сельскохозяйственного населения на грань нищеты. Два года спустя север Японии постиг катастрофический неурожай, и единственной возможностью для тысяч фермерских семей в этом районе как-то избежать настоящего голода зимой 1932–1933 годов была продажа своих дочерей городским маклерам, наводнившим сельскую местность и действовавшим здесь от имени тайных домов свиданий, кафе и борделей. Это были настоящие страдальцы, и молодые армейские офицеры как никто другой сочувствовали им, поскольку сами в большинстве своем были родом из деревни. Свою обиду и негодование они сфокусировали на правительстве, на Большом Бизнесе и на парламентских политиканах, а также на таких особняком стоявших фигурах императорских придворных, как, например, Сайондзи или Макино. Критика самого суверена считалась особой формой ереси, которую образование и семейное воспитание делали для японца вещью невозможной. Революционные пыл и гнев требовали какого-то выхода. И отдушина была найдены — ультранационализм, проявлявший себя насилием как дома, так и за границей на протяжении тридцатых годов.
В то время большинство работающего населения Японии по-прежнему было занято в сельском хозяйстве, несмотря на бурное развитие тяжелой промышленности. Огромное сельское население обеспечивало промышленности постоянный приток дешевой рабочей силы, как мужской, так и женской. Немногие из вчерашних крестьян работали на огромных концернах — железолитейных заводах, сталеплавильных производствах, судостроительных верфях, а также на шахтах и фабриках, — в то время как великое их множество трудилось в средних и совсем крошечных мастерских, на многих из которых было занято не более пяти-шести человек. Многие из этих мастерских производили разные вещи, являясь, по существу, филиалами одной или нескольких огромных финансово-промышленных корпораций, дзайбацу, занимавших господствующее положение в экономике и сохранявших традиционно тесные связи с правительством.
Оплата была низкой, рабочий день долгим, и все же в те годы в городках и крупных городах жизнь была более терпимой, чем в сельской местности. Патернализм, традиционный для японской промышленности и торговли, имел свои положительные стороны, равно как и недостатки. Если человек устраивался на работу на какую-то фабрику или шахту, его работодатель обязан был заботиться о нем до пенсии. На крупных фирмах рабочие дважды в год получали такие пособия, как бонусы, бесплатное или по низким ценам жилье и медицинскую помощь. Безусловно, было много примеров грубой, жестокой эксплуатации труда. Стандарты, установленные Международной организацией труда в Женеве, чаще игнорировались, чем соблюдались. Представление о коллективном договоре, столь понятном рабочим Америки или Англии, находилось в зачаточном состоянии, а профсоюзное движение было еще слабым и беззубым. В целом же японский городской пролетариат, казалось бы, естественная среда для произрастания семян марксизма, похоже, более думал о своих обязанностях перед страной и императором, нежели о человеческих правах.
Административная структура правительства находилась в руках зачастую чрезмерно властной, но в целом эффективной гражданской службы. Аристократы по рождению по-прежнему пользовались определенным влиянием. Палата пэров еще обладала властью, которая во многих отношениях была, по крайней мере, не меньшей, чем у Палаты представителей, однако в реальной власти и общем престиже высокие круги армейской, флотской и гражданской бюрократии, включая noblesse de robe[50], затмевали потомков киотской знати и земельных лордов времен Току-гавы. Местное самоуправление было подконтрольно Министерству внутренних дел, а губернаторы префектур назначались из Токио. Подобная же централизация власти наблюдалась и в системе образования, а также на всех уровнях юриспруденции.
Все это напоминало Зорге условия, существовавшие в Германии до 1918 года. И все же Япония произвела на него большое впечатление как незнакомая страна, а два года, проведенные им в Китае, оказались лишь слабой подготовкой к ее восприятию. Атмосфера Токио ничем не походила на шанхайскую. Благодаря Международному сеттльменту и французской концессии общий настрой в Шанхае в большей степени напоминал атмосферу западного города. Токио же был намного менее интернационален, чем казался на первый взгляд гостю, прибывшему из-за границы.
Действительно, в центре города было много современных зданий, пикантно соседствовавших с широкими рвами и крепостными стенами, окружающими императорский дворец и замок Сегуна. В этом по виду космополитичном районе располагалось длинное, невысокое здание из желтого и коричневого кирпича, напоминавшее алтарь народа майя на полуострове Юкатан. Это был «Империал-отель», известный среди европейцев в качестве последней из череды гостиниц, расположенных на пути через Суэц на Восток, начинавшейся в отеле «Шапард» в Каире.
