Жак Эрс - Людовик XI. Ремесло короля
Этот интерес, вернее, истинную страсть Людовик пронес через всю жизнь. Даже в конце своих дней, больной и усталый, он покупал животных, выпрашивал их, обменивался с дружественными и союзными государями. В декабре 1481 года он писал герцогу Феррары: «Посылаю вам борзую, если она придется вам по нраву, сообщите мне, и я пришлю вам их столько, сколько пожелаете». Получив наследство Маргариты Анжуйской, он послал своего егеря привести к нему всех ее собак. Он регулярно призывал в свои замки «врачей» или «хирургов» для осмотра собак, и это не вызывало удивления, хотя они лечили и его гостей. Такие осмотры не были редкостью. Королевский аптекарь Антуан Шампо получил зимой 1469/70 года деньги за несколько партий снадобий, поставленных как для самого короля, так и для его собак, а один слуга меховщика получил несколько су за отделку их подстилок.
Как сообщает Коммин, «за собаками он отправлял куда угодно: в Испанию — за гончими, в Бретань — за маленькими борзыми и дорогими испанскими борзыми, в Валенсию — за маленькими мохнатыми собачками, за которых он платил дороже, чем их продавали... В Сицилию он специально послал человека приобрести у одного местного чиновника мула и заплатил за него вдвое; в Неаполь послал за лошадьми. Отовсюду ему привозили диких животных: из Берберии — маленьких волков, которые не больше лисы и называются шакалами; в Данию поехали за лосями, которые станом похожи на оленей, но большие, как буйволы, и с короткими мощными рогами, и за северными оленями, станом и мастью похожими на ланей, но с гораздо более ветвистыми рогами, и я видел северного оленя с пятьюдесятью четырьмя рожками. За три пары таких животных он уплатил купцам четыре тысячи пятьсот немецких флоринов»[8].
Свою заботу он проявлял и многими другими способами, еще более странными на взгляд современного человека. Король велел купить двенадцать фунтов воска, чтобы изготовить восковую собаку, которую поднесли в дар, в знак его благочестия, святому Мартину Турскому. В 1469 году он прислал в Нотр-Дам-де-Клери два серебряных обетных дара в виде птиц, а годом позже — еще одного серебряного сокола со щитом с гербом Франции. Ювелир из Тура получил плату за трех птиц, а в Нойоне, в «святом месте», была установлена восковая птица.
Его враги, в первую очередь Тома Базен, а затем Шателен и Жак дю Клерк, говорили, что король Людовик сразу после своего восшествия на престол запретил дворянам охотиться каким бы то ни было способом. Якобы он, «усмиритель и преследователь всех вельмож в своем королевстве», велел отсечь ухо благородному нормандцу, виновному в том, что загнал зайца на собственных землях; он приказал, как говорит Базен, сжечь все сети и охотничьи силки во владениях сеньора де Монморанси, на большом костре, сооруженном на центральной площади, запретив прихожанам оставить даже одну-единственную веревку, чтобы звонить в церковный колокол. Некоторые видели в этом одну из причин, по которым многие дворяне примкнули к Лиге общественного блага. В самом деле, хотя запрет касался лишь представителей третьего сословия и агенты короля должны были конфисковать «всех птиц, собак и прочие приспособления для ловли любыми способами зверей и птиц у всех особ неблагородного сословия, которые ежедневно их используют», дворян все же подвергали разным проверкам, а их права на охоту — серьезным ограничениям.
Дело в том, что королевская охота не была простым развлечением или отдыхом для человека, замученного делами; король не занимался ею в одиночку. Напротив, она имела важное социальное и политическое значение, была способом продемонстрировать особую роскошь, утвердиться перед вассалами и соседями. В начале сентября 1479 года дворецкие уплатили восемнадцати перевозчикам, которые «водили галиот короля» во время двух путешествий из Тура в порт Сен-Косм — на охоту, а потом еще двадцати четырем, нанятым на «большой корабль», чтобы привезти туда и обратно короля и «людей из его общества»; еще две команды, в четырнадцать и тридцать шесть человек, «перевозили собак, коней и кобылиц целый день». То же было в конце месяца. Два десятка корабельщиков и их помощники отвели три королевских корабля из Тура на остров под Рошкарбоном, чтобы охотиться там на лис. Эти выезды на охоту, порой продолжавшиеся по несколько недель, не оставались незамеченными: восемь возчиков трудились целых семьдесят дней, возя с октября 1469 года по март 1470 года палатки, сети и охотничье снаряжение по всем тем местам, где был король, а его ловчие уплатили одному крестьянину за лошадь, которую они убили, «дабы приманить волков, находившихся в лесу Амбуаза». Вечером одного из таких дней три женщины из городка Сен-Мартен подошли к столу, за которым обедал король; он дал каждой по золотому экю.
Людовик считал себя великим охотником и хотел, чтобы об этом знали. Пьеру Дориолю, ставшему его милостью дворянином, канцлером Франции, он определил герб в виде трех птичьих стай; гербом Жана дю Фу стали два сокола, а Тристана Лермита — оленья голова. Оливье, сын одного фландрского слуги по имени Неккер, стал на службе короля Оливье ле Деном[9]. «Сказы» Жака де Брезе, бывшего тогда великим сенешалем Нормандии, — небольшие стихотворения в пятьдесят строк — были написаны во славу Суйяра — «красивого гончего пса» Людовика XI — и Гастона де Лиона, сенешаля Сентонжа. В «Похвале Мадам Французской» (Анне де Боже, дочери короля) того же автора подробно расписывается, как принцесса овладела искусством псовой охоты и умела управлять своими ловчими. Это искусство Брезе, сам большой специалист, в мельчайших подробностях описывает в «Охоте» — поэме в пятьдесят пять строф по десять строк каждая.
3. Величие и декорации
Предпочитал ли он общество мещан окружению вельмож? Это утверждают многие современники, а за ними и историки. Миланский посол рассказывает, как король в Туре после мессы уселся за столиком в простой таверне на рыночной площади, под вывеской Святого Мартина. Надо полагать, им руководили как природная склонность (он чувствовал себя там привольнее), так и политический расчет: надо было вызвать к себе уважение и снискать союзников — не в народе, конечно, а среди нотаблей, синдиков, купцов или законников, в чьих руках находились городское управление и финансы: ведь только они могли ввести новые налоги. Поэтому он чаще останавливался у них, в каком-нибудь особняке, нежели в замке или во дворце. Там он принимал городских старшин, сплошь купцов, выслушивал их, интересовался их судьбой и неизменно уверял в своем благорасположении. В их обществе он пировал; им оказывал честь, приглашая их супруг на балы.
Эти гости на один вечер в Париже или в Туре, конечно, не были незначительными людьми, мелкими лавочниками, это были присяжные мастера, имеющие вес в обществе и большую клиентуру, а главное — управленческие должности. В их доме он не пренебрегал церемониалом и требовал обхождения, достойного короля Франции. В 1465 году — мрачном году Лиги общественного блага, когда ему нужно было очаровать парижан, — он задал в отеле Арменонвиль большой пир и бал в честь «горожан», на который явился сам, «одетый с ранее невиданной роскошью, в пурпурное платье до пят, подбитое горностаем, которое шло ему гораздо больше, нежели короткие одежды, кои он носил прежде». На самом деле особняки, городские дома, куда он отправлялся пировать или ночевать, чаще всего принадлежали королевским чиновникам, советникам, председателям парламентов, придворным, а не простым купцам, не имеющим никакого отношения к правительству и двору. 4 сентября 1467 года, по случаю свадьбы Никола Балю, брата епископа, с дочерью Жана Бюро, устроили большой пир в особняке герцогов Бурбонских. Король с королевой были там, «а затем устроили большие пиршества в нескольких особняках своих слуг и городских чиновников». Месяцем позже, вернувшись из Сен-Дени, Людовик, остановившийся в своем особняке Турнель, отправился ужинать к Дени Эслену, своему хлебодару и парижскому «выборному». Его дом не был скромным жилищем: «В оном доме король пировал и нашел там три богато украшенные ванны, в коих король мог выкупаться к своему удовольствию, однако он того не сделал, поелику был простужен, да и погода стояла весьма недобрая и нездоровая».
В книгах того времени и современных трудах слишком часто забывают напомнить, что король умел, когда считал нужным, предстать в облике владетельного государя, окруженного большой пышностью. Искусство преподнести себя через церемонии и декорации, заставить уважать ритуалы и подчеркнуть различия, иерархию было ему хорошо знакомо. Он владел им мастерски и регулярно к нему прибегал, сознавая, что тот, кто хочет нравиться и править по-настоящему, должен так поступать. Вопреки расхожим представлениям, празднества, показное богатство и нарочитая роскошь не оскорбляли простой народ. Конечно, пиршества в узком кругу избранных могли вызвать сильное недовольство у тех соискателей почестей, которые не были туда приглашены. Но они устраивались не так часто и нередко сопровождались представлениями для уличной толпы. Для того, кто хочет усвоить этот немаловажный аспект искусства управлять страной, важно понять, что праздники для народа с давних пор, по меньшей мере, со времен римлян — состязаний в цирках и триумфов, — были настоящей обязанностью для правителя, случаем показать себя и внушить к себе уважение. На протяжении веков к этому средству прибегали все: римские консулы и императоры, средневековые государи, тираны и правители итальянских городов и, хотя на это обычно не указывают, вожди городских патрициев в городах Фландрии и других местах. Наши моралисты ошибочно видят в этом только трату денег, нелепый способ выставить напоказ безрассудную роскошь, или хуже того, гордыню, самодовольство и презрение к бедным. Они глубоко заблуждаются, говоря лишь о безудержном стремлении к роскоши или разврату, и оскорбленно и возмущенно задаваясь вопросом о том, сколько же все это могло стоить. Это стоило дорого, но подобные расходы, разумеется, вписывались в политические планы; они отвечали ожиданиям, обеспечивали славу, а значит — власть. Распорядитель празднеств, раздающий милостыню и находящийся на виду, прослывет щедрым и одновременно успокоит своих подданных по поводу своего материального состояния. Тот, кто не устраивал роскошных шествий и зрелищ, не привлекал к себе людей и вызывал ропот недовольства.
