Дмитрий Винтер - Военные преступники Сталин и Берия. Победа вопреки палачам
Из письма не видно, чтобы его автор хоть как-то сочувствовал репрессированным ленинградцам. Более того, он пишет: «Вознесенский, Кузнецов, Попков (партийные деятели — «ленинградцы». — Д. В.) — усопшиеся». Проведем филологический анализ слова «усопшиеся» (усопшиеся) и получим нечто вроде «умертвившие («усопшие») сами себя», что вполне можно интерпретировать как «сами виноваты».
Тем не менее за это письмо Ульянич уже 27 января 1951 г. был арестован, а в августе получил по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР 8 лет лагерей. Из комментария Кремлева тоже не видна позиция майора по отношению к «ленинградскому делу», а говорится только, что срок он получил за то, что был «не очень умен и не умел держать язык за зубами». Но вряд ли, кстати, формулировка приговора была именно такова; а какова она была, Кремлев не сообщает.
(Впрочем, не знаю, как в 1949–1950 гг., а двадцатью годами раньше формулировка «за длинный язык» иногда применялась. Именно по такому обвинению расстреляли 14-летнего мальчика, который в 1929 г. рассказал приехавшему в Соловецкий лагерь особого назначения А. М. Горькому про беспредел надзирателей по отношению к заключенным).[188]
Почему же Кремлев не сообщает о формулировке обвинения? Может быть, потому, что, сообщи ее, уж слишком очевидным станет, что посадили невиновного (хотя, впрочем, для нормального человека это и так очевидно)? В 1954 г., продолжает Кремлев, Ульянич был реабилитирован и служил в армии до 1961 г.
А теперь — держитесь крепче! — Кремлев спрашивает: «Мы удивляемся, откуда пошел развал СССР. Вот от таких лекторов, как Ульянич, и пошел. В том числе…»
М-да… Разговорами «совков» о том, что, мол, СССР развалил Солженицын своим «Одним днем Ивана Денисовича», давно уже никого не удивить. Но утверждать, что в развале виноваты люди, которые всего лишь в частном письме намекают на политическую борьбу в верхах (что в нормальных странах принято обсуждать открыто), — это даже на таком фоне поражает.
Ну, о такой мелочи, что вообще-то «сталинская» Конституция 1936 г. гарантировала советским гражданам тайну частной переписки, и упоминать как-то стыдно. Да мы и писали-то эту Конституцию не для наших людей, а для западных «лопухов» вроде Бернарда Шоу или Лиона Фейхтвангера, чтобы они продолжали симпатизировать коммунистической идее и лично товарищу Сталину.
Но и без того впечатление кошмарное. Если освободиться от эмоций, то в сухом остатке из перла Кремлева получим вот что: пока в СССР сажали на большие сроки за каждое неосторожно сказанное слово, «непобедимая сверхдержава» стояла; как сажать перестали, так менее чем за сорок лет развалилась. Или еще лаконичнее: СССР держался только на непрерывном терроре. Подчеркиваю: это не я и не другие критики Сталина сказали, это сталинист Кремлев так говорит! Да, «мировое добро» из сталинского СССР так и прет!
Так кто кому мешал?А может, и правда развал начался с того, что людям не захотелось больше жить в постоянном страхе, что за каждое неосторожное слово можно срок получить? Может, тоже захотелось, как в Америке, открыто (ну, или хоть как в позднем СССР, на кухне без страха, что сосед подслушает и донесет) обсуждать, кого бы предпочтительнее было видеть в руководстве? И даже — сказать страшно! — захотелось самим это решать (на выборах)? И кто кому в таком случае мешал (и мешает) «самим своим существованием»? Да последнее, впрочем, видно и из многого другого, хотя бы из следующего эпизода.
На XIX съезде ВКП(б) — КПСС Сталин страшно «наехал» на Молотова и Микояна. Кремлев, понятно, преуменьшает степень «наезда», категорически отрицает утверждения «демократических» «историков» (кавычки Кремлева. — Д. В.) о том, что Сталин чуть ли не смешивал Молотова и Микояна с пресловутой «лагерной пылью. Но это ложь. И говорить так есть основания не только благодаря наличию ряда воспоминаний о пленуме, но и прямо из анализа той ситуации» (3. С. 160–161).
Что же, с воспоминаний о пленуме и начнем. И действительно, если мы не верим «демократическим историкам», то разумнее всего послушать очевидцев. Писатель Константин Симонов, Вам слово:
«Сталин, высказав несколько общих фраз на тему о том, как важно в борьбе с врагом проявить мужество, отступить, не капитулировать, не счел нужным говорить вообще о мужестве или страхе, решимости и капитулянтстве. Все, что он говорил об этом, он привязал конкретно к двум членам Политбюро.
Сталин обрушился сначала на Молотова, а потом и на Микояна с обвинениями в нестойкости, нетвердости, подозрениями в трусости, капитулянтстве… Это было настолько неожиданно, что я сначала не поверил своим ушам, подумал, что ослышался или не понял. Оказалось, что это именно так.
Он говорил о Молотове долго и беспощадно, приводя какие-то не запомнившиеся мне примеры неправильных действий Молотова, связанных главным образом с теми периодами, когда он, Сталин, бывал в отпусках, а Молотов оставался за него и неправильно решал какие-то вопросы, которые надо было решать иначе… Такая же конструкция была и у следующей части его речи, посвященной Микояну, более короткой, но по каким-то своим оттенкам еще более злой и неуважительной.
В зале стояла страшная тишина. На соседей я не оглядывался, но четырех членов Политбюро, сидевших сзади Сталина за трибуной, с которой он говорил, я видел: у них у всех были окаменевшие, напряженные, неподвижные лица. Они не знали, так же как и мы, где и когда, и на чем остановится Сталин, не шагнет ли он… еще на кого-то. Они не знали, что еще предстоит услышать о других, а может, и о себе.
Лица Молотова и Микояна были белые и мертвые. Такими же белыми и мертвыми эти лица остались тогда, когда Сталин кончил, вернулся, сел за стол, а они — сначала Молотов, потом Микоян — спустились один за другим на трибуну…. и там — Молотов дольше, Микоян короче — пытались объяснить Сталину свои действия и поступки, оправдаться… Оба выступавшие… казались произносившими последнее слово подсудимыми, которые отрицают все взваленные на них вины, но которые вряд ли могут надеяться на перемену в своей, уже решенной Сталиным судьбе».[189]
Ну, и кому верить — очевидцу Симонову или «историку», не знающему даже, кем из русских самозванцев выстрелили из пушки?
Но в свете несомненной вроде (после всего сказанного, а мы еще скажем…) подготовки СССР к войне главное заключается в другом. Зададимся вопросом: за что же бедолагам такая немилость? При ответе на этот вопрос самое время заняться тем самым анализом ситуации, который предлагает г-н Кремлев. И слово на сей раз предоставляется не «демократическим историкам», и даже не очевидцам, а ему самому.
Так вот, по словам Кремлева, Молотов и Микоян поездили по миру, побывали в том числе и в Америке. И на них «это (то, что они там увидели, — достаток, Комфорт, «довольный вид масс», экономическая и индустриальная мощь. — Д. В.) оказало деморализующее воздействие». Причем Кремлев признает, что Америка поражала не только на фоне послевоенной разрухи, но и на фоне 1930-х гг. И Молотов и Микоян «уже не считали, что нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики. Соратники с подобными настроениями Сталину не требовались…» (3. С. 74).
Кстати, о 1930-х гг.: например, обеспеченность советских горожан жильем с 1923 по 1940 г. сократилась с 6,5 до 4 м2 на человека. При этом, например, на Урале она колебалась от 4,2 м2 в Свердловске до 1,6 (!) м2 в Магнитогорске.[190] Как может человек жить на 1,6 м2, представьте сами. У меня не получается.
Между прочим, на Западе в период индустриализации в новых индустриальных городах ситуация с жильем была лучше, чем в старых. В сталинском СССР — наоборот: Свердловск (так с 1925 по 1990 г. назывался Екатеринбург) — старый город, еще при Петре Великом основанный, Магнитогорск — город новый, советский. Оно и понятно: в западные индустриальные города ехали рабочие по найму, в том числе и их строители, поэтому жильем для них приходилось озабочиваться, иначе кто поедет? В советские новые города ехали их строить если не зэки, то рабочие по «добровольно-принудительным» наборам, и еще вопрос, были ли их условия лучше зэческих. Вспомните хотя бы Маяковского:
«Под старою телегоюРабочие лежат…Сидят в грязи рабочие,Сидят, лучину жгут…»
Даже зэки, и те жили все же в бараках и спали на нарах, а не «в грязи»!
В свете этого возникает вопрос: и откуда же такие (как у Молотова и Микояна) настроения взялись? Как там у того же Солженицына: «Да у вас, в конце концов, бытие определяет сознание или не определяет? Или только тогда определяет, когда вам выгодно? А когда невыгодно, так чтоб не определяло?»[191]
И потом, у кого такие настроения? Ну, ладно, Микоян — «фигура в конечном счете исторически жалкая» (по мнению С; Кремлева (3. С. 114), с которым я в данном случае согласен) — тот еще фрукт. Достаточно сказать, что, когда уже при Л. И. Брежневе он решил написать мемуары, приуроченные к полувековому юбилею своего пребывания в ЦК КПСС, то, уловив «дух времени», назвал их «От Ильича до Ильича. Пятьдесят лет в строю». Народ тут же переделал: «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича. Пятьдесят лет в струю».
