Сергей Голицын - Записки уцелевшего (Часть 1)
2.
Одним из последних родственников, кто нас разыскал, был следующий брат моей матери - Алексей Сергеевич - дядя Алеша.
Был он мечтатель, идеалист, хороший человек, но уж очень инертный, его сравнивали с Обломовым. Насколько его брат Николай был энергичен, всегда находил выход из самых затруднительных положений, настолько дядя Алеша был беспомощен и мало приспособлен к жизни. А в молодости он отличался влюбчивостью.
Закончив университет, он поступил на службу в Киеве и там полюбил девушку из очень хорошей украинской фамилии Гудим-Левкович. Был назначен день свадьбы, в Киев поехали родственники. Родные невесты были довольны женихом. Накануне свадьбы дядя Алеша увидел какой-то страшный сон. Утром ему объявили, что его невеста сбежала с прежним своим возлюбленным, которого не признавали ее родители.
Дядя Алеша был вне себя от горя, братья, боясь самоубийства, следовали за ним по пятам, увезли его в Хилково и там оставили. Дом стоял нетопленый, обогревалась только кухня и маленькая каморка возле нее. За сколько-то месяцев тамошней жизни дядя Алеша лишь однажды вышел с ружьем прогуляться по саду; не убив ни одного зайца, он вернулся и пролежал все остальное время на постели. Комната была оклеена газетами с многочисленными объявлениями, которые дядя Алеша выучил наизусть и много лет спустя однажды мне их продекламировал.
Утешившись, он уехал служить во Владимир и там влюбился в известную своим легкомысленным поведением даму старше его и женился на ней. Мою мать послали на разведку. Она поехала и пришла в ужас от своей невестки. Молодые приехали в Москву и были приняты весьма прохладно. Дядя Алеша вскоре развелся и покинул Владимир.
Когда началась германская война, он уехал на турецкий фронт и стал там так называемым "земгусаром", то есть пребывал на службе тыла. Когда вместе с отступающими белыми армиями многие и многие ринулись с Крыма и с Кавказа в Турцию, на Балканы и далее на Запад, дядя Алеша, любивший сидеть на месте, остался в городе Нальчике. Там как юрист, еще при белых, он занимал должность мирового судьи. Когда же пришли красные, он и при них продолжал исправно судить и мирить русских и горцев. И женился.
А женился он, как сам потом рассказывал, благодаря своим штанам. Живя холостяком, он совсем не обращал внимания на свою одежду, и его кожаные штаны прохудились до неприличия. А в том же Нальчике жили две родные сестры - сестры милосердия. Они попросили общего с дядей Алешей знакомого эти штаны вечером стащить, за ночь их починили, а утром подкинули к его кровати. Дядя Алеша отправился благодарить сестер, они усадили его пить чай, а через неделю он сделал предложение старшей из них, получил согласие и вскоре повенчался с нею.
Он нам написал, что его жену зовут довольно необычно - Фекла Богдановна, что он наконец обрел счастье. Подробно описывал достоинства жены, ее привлекательную внешность и только под конец письма написал, что она прибалтийская немка, баронесса Мейендорф и прежде, чем стать во время германской войны сестрой милосердия, жила в Петербурге и вращалась в самом высшем обществе и не один раз танцевала на балах в Зимнем дворце в присутствии государя.
Родители мои чрезвычайно удивились этому письму, хорошо зная, с какой неохотой дядя Алеша предпринимает что-либо новое. Позднее он сообщал о рождении первенца, которого назвал в честь своего отца Сергеем, писал также, что его выгнали с должности судьи и что он никак не может найти службу, начал бедствовать и спрашивал: не может ли устроиться в Богородицке?
Впоследствии он мне рассказывал, в чем провинился перед советскими властями. В первые годы революции ни гражданского, ни уголовного кодекса не было, а судили согласно здравому смыслу и законам царского времени. И существовала еще так называемая революционная законность, когда без суда казнили и миловали. Но честные юристы прежних времен, воспитанные на римском праве и чувстве справедливости, никак не могли постичь эту самую "революционную законность" и видели в ней беззаконие и произвол. Одним из таких честных юристов и был дядя Алеша.
Однажды привели к нему двух арестованных. Одного из них обвиняли, что он "бывший граф, а другого - за соучастие". Дядя Алеша не нашел у них никакого преступления, тем более что никто из них графом не был, и распорядился их освободить, а в результате оказался изгнанным за свою мягкость.
Моя мать энергично взялась помочь своему брату. Лопухинское имение Хилково находилось всего в 25 верстах на запад от Богородицка, в соседнем Крапивенском уезде. Прослышали мы, что по всей Тульской губернии государство сдает в аренду бывшие помещичьи, оставшиеся беспризорными фруктовые сады, притом преимущество дается их прежним владельцам. Такое мероприятие кажется теперь невероятным - социализм строится, а тут возвращают сады классовым врагам. Но здравый смысл подсказывал, что, если государство серьезно собралось извлечь максимальную пользу для себя и для садов, власти поступили правильно.
Моя мать отправилась в Тулу. Там она встретилась с бывшим богородицким купцом Чистозвоновым и через три дня вернулась в Богородицк с солидным, за несколькими печатями, мандатом из губернского Земельного отдела о том, что гражданам Лопухину и Чистозвонову сдается в аренду сроком на три года фруктовый сад в селе Хилково Крапивенского уезда площадью 14 десятин.
К весне 1922 года дядя Алеша с женой и младенцем прибыли в Москву в отдельном товарном вагоне - теплушке, с собой привезли все имущество, мебель и даже дрова. Пробыв в Москве сколько-то времени и оставив там лишние вещи, они приехали в Богородицк.
Встреча была радостной. Новая тетя - Фекла Богдановна, иначе тетя Теся - оказалась очень родственной и всех нас очаровала. Она была живая, миниатюрная, хрупкая, с большими мейендорфскими глазами, с тонким горбатым носом, только ее портило отсутствие передних зубов.
Дня три взрослые разговаривали, рассказывали о своей жизни, изредка дядя Алеша вставал, уходил в кухню, курил там трубку, набитую махоркой, и насыпал несколько щепоток няне Буше. Приехал на подводе хилковский крестьянин Андрей, потерявший на войне ногу, друг детства дяди Алеши. При встрече они долго стояли обнявшись и, к моему удавлению, плакали. Увязали вещи, сами сели поверх вещей и уехали в Хилково.
3.
Недели через две дядя Алеша снова приехал к нам на подводе. В Хилкове он снял избу, и для хозяйства ему понадобилась посуда, нужно было закупить сахару и какие-то сельскохозяйственные орудия. Собираясь возвращаться, он предложил моим родителям отпустить с ним и меня.
- Хочешь поехать с дядей Алешей? - спросила меня мать.
Разлука с матерью всегда была для меня в тягость. А тут я сам, по собственной охоте могу уехать. Но ведь я уже теперь большой, мне тринадцать лет. И я ответил, что поеду, хотя в моем сердце перемешивались два противоположных чувства - радость предстоящей жизни на новом месте и горечь разлуки с матерью. И я поехал. От радости забыл захватить свои приспособления для ловли бабочек.
Дивная была дорога - поля, луга, изредка рощи, дали неоглядные, там и сям села с колокольнями, деревни поменьше, воздух чистый, солнце, голубое небо с белыми облаками! Начинавшаяся колоситься рожь предвещала хороший урожай.
Приехали поздно вечером, уже в сумерки, наскоро поели, тетя Теся показала мне в сенях на помосте место, где я буду спать, и я сразу заснул. А на следующее утро дядя Алеша повел меня в яблоневый сад...
Как много тогда в Тульской губернии, да, наверное, и везде в черноземных и в нечерноземных местах, было фруктовых, и прежде всего яблоневых, садов! Вокруг каждого дома по городам и селам, вокруг цервей росли фруктовые деревья. В ту весну яблони цвели обильным цветом. Богородицк был весь белый от цветущих яблонь, и, наверное, вся средняя Россия тоже побелела. Гражданская война кончилась, люди возвращались к мирному труду. Забыл, в каком романе тех лет рассказывается, что цветущие яблони бодрили людей, вселяли в них надежду на лучшее будущее. Только в романе говорилось о будущем социализме, а на самом деле, распахивая землю, и засевая ее, крестьяне думали о лучших временах для себя, для своей семьи.
Кроме лопухинского сада - 14 десятин, в Хилкове был яблоневый сад одного зажиточного крестьянина - 10 десятин, вокруг церкви 2 десятины и еще сколько-то у каждого крестьянского двора. Наверное, и в соседних селах столь же много раскинулось яблоневых садов. А сколько их осталось теперь? Наверное, сады помещичьи и церковные давно распаханы либо заросли бурьяном.
Яблоки и отчасти вишни и груши стали неизменной пищей отощавших за годы голода и гражданской войны людей; избытками яблок и груш кормили свиней и гнали из яблок самогон.
Дядя Алеша показал мне на обширный, с густой травой заливной луг по той же, что и в Богородицке, реке Уперте. Двенадцать десятин раньше принадлежало Лопухиным и давали кое-какой доход. Фруктовый сад начинался почти сразу за церковью, засаженный дедушкой Сергеем Алексеевичем, когда в конце 80-х годов он купил имение.
