Павел Загребельный - Евпраксия
- Тут написано обо мне? - спокойно спросил императора.
- Написано, что написано, - глаза Генриха заволакивала пустота, первый предвестник бешенства; он не очень боялся и таких приступов, но коль замешана женщина, должно быть осмотрительным.
- Если это о русских свиньях... - начал осторожно.
- Рыцари княжны Праксед! Где они?
- Узнаю, ежели интересуешься, император.
- Велю! Где? Ты виноват - знаю!
- Сам не вмешивался, но, заботясь...
- Где они?
- Тут, в Кведлинбурге. Пришлось...
- Веди, показывай!
- Может, завтра, император? Ночь...
- Веди! Эй, кто там!
Не допытывался у Заубуша, знает ли, куда вести. Должен знать. Этот все знает.
Горели факелы, тускло посверкивало оружие. Нетерпеливо-учащенно дышал император. Заубуш нарочно медленно волочил свою деревяшку. Спешить не стоило. Такое не показывают и простым смертным, кому суждено на этом свете испытать все самое горькое. Дьявол ее забери, эту русскую девку, сто тысяч свиней!
Миновали винные погреба, те самые, где император пил с Евпраксией вино - их молчаливое причастие, как он думал, их совместной великой судьбе; спускались куда-то ниже, углубляясь в таинственные подземелья; гремели кованные железом двери, несло сыростью, мраком, смердящей столетней грязью, пугающей потусторонностью. Оттоны умели строить не только крипты для мощей святых мучеников, но и бездонные каменные мешки для мучеников живых. Камень слезился водой, бил диким холодом, мрак косматым туманом накатывался отовсюду, гнетом наваливался на людей, гасил огонь. Еще одна дверь, еще, скрежещет поднимаемая разбухшая дверца-крышка, разверзается какая-то каменная пасть, в ней мрак еще более страшный, слышно, как там в глубине где-то далеко, будто в центре земли, плещется вода, и еще какие-то шорохи доносятся оттуда, какие-то вздохи. Неужели там люди?
- Эй, кто там? Живы?
Сам германский император спрашивает, дело небывалое и невероятное, но тем, кто внизу, все равно, они ко всему равнодушны, они шлепают по невидимой в черном холоде воде, барахтаются, блуждают впотьмах, а может, уже умерли, и вода колышет их тела, плавают они среди нечистот и подохших крыс, среди обломков и остатков давних преступлений и проклятий.
Император взглянул на Заубуша, и тот испугался - пожалуй, впервые после нападения в лесу под Гарцбургом. Если те, что внизу, и впрямь подохли, то неизвестно, выйдет ли барон отсюда.
- Эй, сто тысяч свиней! - заревел во мрак, в зловеще отверзнутую пасть Заубуш. - Тут Генрих, император, он вас спрашивает! Отвечайте?
Молчанье. Плеск воды внизу - мертвый и страшный плеск. Император снова взглянул на Заубуша; в побелевших глазах Генриха приговор. Заубуш готов был сам прыгнуть туда, плюхнуться в воду, лишь бы убедиться, что те - еще живы. И те, снизу, словно сжалившись над одноногим, подали голос:
- Что императору нужно?
Генрих отскочил от отверстия, стиснул рукоятку меча, весь напрягся, словно собирался рубиться.
- Вытащить всех! Мигом?
- Сделаем, император, - Заубуш потерял привычную насмешливость, стал послушным и покорным. - Сделаем все, как велишь. Тебе лучше уйти отсюда. Твое драгоценное здоровье...
- Мое здоровье - не твое. Останусь тут.
- Император!
- Я сказал!
Принесли узловатую веревочную лестницу, скинули вниз, в глубину; долго никто не показывался оттуда, потом по одному стали появляться. С лохмотьев струилась грязная вода. Тела, синие от холода. Растрепанные бороды. Исступленные глаза. Не люди - мертвецы. Девять человек. Все целы. Все держатся на ногах. Какой силой? Впереди - косоплечий, широкий в кости, поблескивает зубами то ли в улыбке, то ли от ненависти, которую не может, да и не хочет скрыть.
- За что ты их? - спросил спокойно Генрих Заубуша. Не интересовался, кто бросил сюда русских, знал, не спрашивая. Барон тоже знал, что сейчас выкручиваться не след. Надо говорить все. Но что же он должен был говорить? О дикой русской бабе? Заперли ее в аббатстве. Хотел он ее осчастливить - не поддалась из-за глупости. Но о таком императору не говорят. О его, Заубуша, ненависти к славянским свиньям? Оставим до другого раза.
Он долго не задумывался.
- Обычное дело.
- Знаешь закон, который запрещает бросать камень в быка, впряженного в плуг, и крепко затягивать ему ярмо?
- Было подозрение...
- Какое?
Заубуш замялся.
- Говори!
- Княжна...
- Ну!
- Пренебрегала германскими мужами. Не отдалась даже своему мужу на брачном ложе. Держала возле себя... этих. Как мужчин.
- Врешь!..
- Слово, император!
Неожиданно шагнул вперед Кирпа.
- Хочу сказать.
- Знаешь наш язык? - не поверил император.
- Сидел тут пять лет. Голова на плечах есть.
- Что хочешь сказать?
- Твой барон врет!
- Объясни.
- Княжна чиста, как слеза.
Император молчал. Смотрел на Заубуша. Потом сказал:
- Пошел прочь.
- Император!
- Вон!
А русский добивал барона:
- Она невинна, клянусь крестом.
И упал на колени. И остальные восемь тоже упали на колени. Встать уже не могли - не было сил.
Тогда Генрих остановил Заубуша:
- Стой и слушай. И пусть знают все. Я беру русскую княжну в жены.
- Император!
- Она станет императрицей!
И только произнеся эти слова, понял, что они жили в нем все дни, жили подсознательно, никак не могли родиться, нужен был толчок, потрясение, какое-то необычное событие. И вот оно произошло. И на сей раз, как всегда, помог Заубуш. Помог, не думая помочь. Генрих был почти благодарен барону, взглянул на него чуть ли не ласково. Тот отвел глаза. Страх у него уже прошел, Заубуш мгновенно уловил перемену настроения у Генриха, теперь император будет ждать похвалы своему неожиданному и, правду говоря, нелепому решению. Сделать эту русскую выдру императрицей? За какие добродетели? И как о том будет объявлено миру? Император объявил решение. Где, перед кем и как? Все, все рушится. Минуту назад ради никчемных русских свиней чуть было не принес в жертву его, Заубуша. За тридцать лет власти Генрих свершил столько преступлений, что еще одно, пустяковое, к ним ничего бы не добавило. Многие тысячи истреблены, высокодостойных мужей не щадили, так что значили бы какие-нибудь пять или девять пришельцев-чужеземцев - не больше воши печеной, право слово, сто тысяч свиней! Генрих забыл, что он император Священной Римской империи, пренебрег достоинством императорским, чуть сам не полез вытаскивать тех грязных свиней оттуда, где и следует им быть по всем законам земным и небесным. А потом еще и такое объявление!
Барон разгневанно сопел, громко стукал деревяшкой, - император не замечал раздраженности своего подручного.
Наконец ему открылось то, что скрывалось и зрело в глубине души. Праксед станет императрицей. Он уже видел ее не такой, как до сих пор. Представала пред ним в императорском убранстве, в короне и горностаях, прекрасна красой и ростом, чистая, как снег, любому видно - молодая, брови вразлет, нос точеный, лицо светлое, очи дивно-большие, русая, радостная, сладкоголосая, чудо, чудо средь женщин! Походка, жесты, повороты головы все дышит целомудрием. Рождена быть императрицей. Служить еще большему возвышению Генриха. В ней кровь ромейских кесарей и русских великих князей. За ней полсвета - могучая, богатая, загадочная Русь, которой нет предела, пред которой многие и многие заискивают. Аббатиса Адельгейда неизвестно с какими намерениями - добрыми или злыми - нашептывала да нашептывала брату - и о происхождении, и о добродетелях, и о привлекательности русской княжны, может, по обыкновению старалась подсунуть императору наложницу, как делала всякий раз при его приезде в Кведлинбург, но на сей раз произойдет иное, он сделает эту девушку императрицей, а свою несчастную сестрицу отблагодарит, отблагодарит тем, что при возведении на престол даст Праксед имя Альдегейды. О, Генрих умеет ценить услуги и быть великодушным!
- Вы мои первые гости сегодня! - крикнул он, обращаясь к русским. И Заубушу: - Баню и одежду для моих гостей!
В такую ночь не до сна. Нарушены все обычаи, поломаны правила аббатства, император забыл свое высокое положение, словно возвратился в беспорядочную молодость, когда не выбирал себе товарищей для застолья и весь мир был доступен ему, открыт без ограничений, условностей и "высоких положений". Адельгейда прибыла во дворец с Праксед, но вместе с ними и Журина, как мамка-кормилица будущей императрицы, к тому же она ведь жена дружинника, что можно равнять к супруге рыцаря. На ночном пиршестве были русские дружинники с воеводой Кирпой, разбудили и препроводили во дворец обоих исповедников Евпраксии - аббата Бодо и отца Севериана, призвали знать, что находилась в тот час в Кведлинбурге; горели толстые свечи, пылали факелы в большой замковой палате, неуклюжие тени метались по каменным стенам, все казалось преувеличенным, как-то необычно торжественным, а когда появился Генрих, в короне и горностаях, опоясанный императорским мечом, весь в жирно-сверкающем золоте, бледный и хищный, все застыло и замерло; император быстро направился туда, где стояли Адельгейда и Праксед, взял русскую княжну за руку, поднял эту белую тонкую руку, как бы призывая всех полюбоваться ее совершенством, и сдавленным голосом прокричал:
