В Коковцев - Из моего прошлого 1903-1919 годы (Часть 3)
Я хорошо помню, что все главные основания к обвинению были сведены к 21-му пункту, а вовсе не к тому единственному пункту - составления наказа военной организации - который был отобран на квартире Озола 5-го мая у секретаря организации Марии Шорниковой, оказавшейся, как стало известным Совету уже потом, шесть лет спустя, агентом Департамента Полиции. - Это доказывала впоследствии вся революционная печать для того, чтобы пустить в ход утверждение, что все дело было просто спровоцировано правительством с целью найти повод к предъявлению Думе требования снять депутатскую неприкосновенность с ее членов, не совершивших никакого преступления. Требование это, разумеется, не могло быть выполнено Думою и, таким образом, роспуск Думы состоялся, по ее словам, не потому, что Дума отнеслась покровительственно к своим членам, участвовавшим в составлении преступного сообщества, а потому только, что все дело было выдумано правительством, для оправдания ничем не вызванного роспуска.
На самом деле, в ту пору никто из нас не имел никакого понятия о том, что секретарь военно-революционной организации, - Шорникова, - была агентом Департамента Полиции" - и уверен, что и Столыпин не знал этого. Департамент. Полиции тщательно скрыл и от него это обстоятельство. Во всяком случае, - повторяю - этот эпизод не имел решающего значения в деле, и преступный характер организации и преследуемые ею цели, также как и участие в ней членов Думы устанавливались целым рядом других доказательств более чем достаточных для того, чтобы направить дело в суд и предъявить Думе требование о снятии депутатской неприкосновенности. Шесть лет спустя все это подтвердилось с. полною наглядностью. Но об этом речь впереди.
Среди приготовительных мер к возбуждению дела выяснилось между прочим, что как Министерство Внутренних. Дел по Департаменту Полиции, так и Министерство Юстиции. встретились с большим затруднением, каким путем можно было бы напечатать весь следственный материал, в форме готового обвинительного акта, подлежащего предъявлению Государственной Думе, с таким расчетом, чтобы до минуты предъявления его Думе, или даже до внесения дела в уголовный суд, решение правительства оставалось бы неизвестным, и {273} заинтересованные лица не могли скрыться от следствия и суда. Министр Юстиции Щегловитов открыто заявил Совету, что не имеет права доверять Сенатской типографии, состав наборщиков которой недостаточно надежен. То же самое сказал и Столыпин по отношение к типографии Правительственного Вестника. Такое же мнение выразил Государственный Секретарь, по отношению к Государственной типографии, откуда незадолго перед тем проникли в оппозиционные круги Думы печатные материалы, не подлежавшие разглашению.
Я предложил тогда отложить решение вопроса, до следующего дня и дать мне возможность переговорить с Командиром Корпуса Пограничной Стражи, в управлении которого имелась хорошо оборудованная типография, не раз исполнявшая для меня разные печатные работы, не допускавшие огласки, и всегда достигавшая этой цели. Мое предложение было принято. На другой же день, я получил заверение, что обязательство выполнить заказ с соблюдением полной секретности может быть принято, и на самом деле оно было выполнено самым безукоризненным образом; следственный материал и проект обвинительного акта был отпечатан замечательно быстро и никакие сыскные силы революционных организаций так не дознались и потом, где и кем было совершено напечатание, и не раз выражали свое недоумение, каким образом такой важный для всего революционного движения документ не попал в их руки, когда к их услугам всегда были печатные материалы, в каких бы правительственных типографиях они ни печатались.
Параллельно с разработкою следственного материала шли переговоры Столыпина с Председателем Думы, а этого последнего с советом старшин и главами партий, кроме социал-демократической, - о снятии неприкосновенности с членов этой партии. Совет был постоянно осведомлен о ходе переговоров, и всем нам было ясно, что ничего из них не выйдет и только напрасно тратится время на то, чтобы добиться толка, когда сочувствовала стремлению правительства в сущности одна правая фракция, не имевшая никакою значения в Думе, а председатель Думы не имел в ней никакого влияния и, если бы и имел его, то никогда, не употребил бы его на пользу исполнения желания правительства, принадлежа всеми своими симпатиями к левому кадетскому крылу и всегда угождая одним левым требованиям.
Столыпин назначил последним сроком для получения ответа Думы вечер субботы 2-го июня и созвал Совет {274} Министров на заседание в Елагин Дворец к 9-ти часам, без присутствия Канцелярии.
Не успели мы собраться, не успел Столыпин передать нам последние сведения о ходе переговоров, выражая свое убеждение, что из них ничего не выйдет, как его вызвал курьер, сказавши, что приехали три члена Государственной Думы, - кто именно я не знал, да и никто из нас этим и не интересовался, будучи убежден в том, что они привезли отрицательный ответ.
Долго, бесконечно долго, отсутствовал Столыпин. Мы все ждали его с напряженным вниманием и по мере того, что время тянулось и подошло уже почти к полуночи, у нас начало складываться убеждение, что переговоры принимают благоприятный характер и договаривающиеся стороны обсуждают вероятно условия соглашения. В нашей среде пошли даже толки о том, как выйдет правительство из этого положения, если соглашение будет достигнуто на этом вопросе, когда у Государя давно сложилось убеждение в невозможности совместной работы с этим составом Думы. Только в половине первого ночи вернулся к нам Столыпин и сказал, что ничего с этими господами не поделаешь". Они и сами видят, что правительство право, что оно уступить не может, что с таким настроением большинства Думы все равно нет возможности работать, да никто этого и не хочет, а взять на себя решение тоже никто не желает. Мы расстались на том, что я сказал им, пусть на себя и пеняют, а нам отступать нельзя и мы выполним наш долг. Меня пугают - прибавил он восстанием и грандиозными беспорядками, но я заявил им, что ничего этого не будет и думаю, что они и сами того же мнения".
Оставалось узнать, когда же именно произойдет роспуск и какие распоряжения по этому поводу будут сделаны. Я не знал, что указ о роспуске и новый избирательный закон уже посланы к Государю в Петергоф рано утром с особым курьером, и полагал, что эти акты нужно только теперь представить туда, доложивши о том, что отказ Думы последовал. При представлении их Государю Столыпин в особом докладе довел до сведения Государя, - что он не надеется на успешность переговоров и просит подписать Указы с тем, чтобы они не были объявлены в том случае, если Дума подчинится требованию правительства и снимет депутатскую неприкосновенность.
{275} Столыпин недоумевал даже почему указов так долго нет обратно, так как они уже давно в руках Государя. Только в начале второго часа утра из Петергофа прибыл пакет от Государя с подписанными бумагами и с письмом собственноручным от Hегo. Я снял тут же, с разрешения Столыпина, копию с письма и очень сожалею, что она пропала вместе с большинством моих бумаг, но хорошо помню, почти дословно, его текст. Он был приблизительно следующий: "наконец я имею Ваше окончательное решение. Давно была пора покончить с этою Думою. Не понимаю как можно было терпеть столько времени и, не получая от Вас к моему подписанию указов, я начинал опасаться, что опять произошли колебания. Слава Богу, что этого не случилось. Я уверен, что все к лучшему".
Мы остались еще около полутора часов, обсуждая всякого рода частности положения. Столыпин был совершенно спокоен, уверенно говорил, что вполне убежден, что порядок нигде не будет нарушен, не будет и демонстрации в роде Выборгского воззвания и только озабочен тем, как бы удалось заарестовать всех членов Думы, причастных к революционной организации, которые несомненно попытаются скрыться раньше чем удастся приступить к их аресту после опубликования рано утром указа о роспуске Думы. Уходя от него последним, причем он просил меня не формализироваться тем, что меня проводят до моей дачи два жандарма, так как "мало ли что может случиться", сказал он, - я спросил Столыпина как поступил бы он, если бы Дума формально подчинилась, а Государь, подписавши указы, не разрешил бы не приводить их в исполнение. Его ответ был такой: "этого не могло бы случиться, потому что всего два дня тому назад об этом была речь при моем личном докладе, и Государь прямо сказал мне, что хорошо понимает, что в таком случае нельзя распускать Думы и тем более ставить правительство в такое неловкое положение". Я мог на это ответить Столыпину только, что в таком случае мне непонятно выражение укора Государя всем нам за то, что мы медлим роспуском, зная его настроение.
{276}
ГЛАВА V.
