Георгий Метельский - Доленго
- Перовский - это хорошо или плохо? - спросил Сераковский.
- Судя по рассказам знавших его людей, крут до жестокости, однако ж справедлив и прям.
- Жили при одном губернаторе, поживем при другом, - меланхолически заметил Станевич. - Не в этом дело.
- А в чем же?
- В том, что Бронислав получил письмо от Эдварда... Бронислав, покажи, пожалуйста, конверт.
- Из Вильно?
- Увы, из Петрозаводска, - ответил Залеский, вынимая письмо из кармана. - Из Петрозаводска, куда его выслали под надзор. Оказывается, он имел неосторожность издать в Вильно одно свое сочинение - "Иордан", в котором была обнаружена "неблагонадежность" автора - поэта Антония Совы. После чего последовало "высочайшее повеление".
- Боже мой! Как раз эту книгу у меня отобрали при обыске на границе, - воскликнул Сераковский.
- Между прочим, Эдвард пишет, что хотел бы поменять место ссылки на Оренбург и уже подал прошение на имя министра иностранных дел.
- Прекрасно! Нам как раз не хватает хорошего поэта, - сказал Зыгмунт. - Шевченко угнали на край земли...
- И еще не хватает молока, - добавил провизор, глядя на пустые кружки.
- Да, мы, кажется, заговорились. - Сераковский встал. - Пани Тереза, у вас готово?
- Готово, готово, - послышалось из кухни, а вскоре появилась сама старушка с подносом, на котором стоял запотевший, холодный, только что вынесенный из ледника кувшин топленого молока и лежали закуски - те, что принесли сами гости.
- Великомолочный пир начинается, - сказал ксендз Зеленко, привычно и рассеянно крестя стол. - Можно приступать, господа!
- Лично я выпил бы чего-нибудь покрепче, - пробасил Лазаревский. - Но уж так и быть...
Сераковский не поленился, встал и каждому наполнил кружку до краев.
- Между прочим, друзья, - сказал он, - Адам Мицкевич, когда учился в Виленском университете, устраивал со своими друзьями-филоматами точно такие же молочные попойки. Мы просто следуем примеру великого поэта.
- Ну-с, и за что мы выпьем?
- За Польшу! - раздалось сразу несколько голосов.
- Что касается меня, то я, пожалуй, подниму чарку за Украину, предложил Лазаревский.
- Тогда позвольте мне провозгласить тост за Литву, где я родился и вырос, - сказал Станевич.
- Как вижу, мнения разошлись, но есть нечто общее, что может объединить эти мнения и за что мы все можем выпить. - Сераковский нарочно помедлил. - За Россию, друзья!
Несколько пар глаз недоуменно смотрели на Зыгмунта.
- За в о л ь н у ю Россию в братском союзе с в о л ь н о й Польшей, - продолжал Сераковский, каждый раз подчеркивая голосом слово "вольный". - За страну, которая, если у нее будут не такие правители, как сейчас, сможет объединить в братском союзе все земли, названные нами.
- Надо бы закрыть окна, - посоветовал Цейзик.
- Пани Тереза, закройте, пожалуйста, окна!
- Однако наш Зыгмунт несколько изменил свои взгляды за последние два года!
- Да, изменил, пан Михал! И это произошло после сорок восьмого года. Изменились, и основательно, многие мои понятия о многих вещах. Могу признаться, что в университете я был против отношений с нашими восточными братьями, теперь я считаю, я убежден, что нам надо соединиться с ними. В этом, только в этом я вижу сейчас спасенье Польши...
- Согласен! - сказал Герн.
- Что ж, может быть, ты и прав, - промолвил Станевич, подумав.
Остальные молчали.
Слухи о скорой смене власти в губернии и округе подтвердились. Генерал-от-кавалерии Василий Алексеевич Перовский прибыл в Оренбург 29 мая 1851 года.
В Оренбурге к встрече нового генерал-губернатора готовились загодя, однако точной даты приезда не знали, и потому все официальные лица были начеку, нервничали, особенно корпусное начальство и гражданский губернатор Ханыков, уже два года занимавший эту должность. Предполагалось, что Перовского встретят звоном колоколов и медным громом военного оркестра.
В томительном ожидании никто не заметил, как на взмыленном коне через Сакмарские ворота проскакал всадник в запыленном казачьем мундире и, не разбирая дороги, помчался прямо к дому генерал-губернатора. Лишь минут через десять показался изрядно отставший казак-вестовой. Его подопечный к тому времени уже сидел в кресле, которое уступил ему генерал Обручев. Чтобы сдать дела, потребовалось не больше часа, и в тот же день Перовский вступил в должность оренбургского и одновременно самарского генерал-губернатора и командира Отдельного оренбургского корпуса.
Город был хорошо знаком Перовскому, который с 1833 по 1848 год уже управлял краем и сложил с себя эту обязанность не по своей воле, а после неудачного Хивинского похода.
Побочный сын графа Алексея Разумовского, он получил блестящее образование и в восемнадцать лет принял боевое крещение в Бородинском бою. Во время отступления французов из Москвы попал в плен, прошел пешком при обозе маршала Даву до Орлеана и был освобожден русскими войсками, вступившими во Францию. Затем участвовал в русско-турецкой войне, был ранен под Варной, после чего произведен в генерал-майоры и назначен оренбургским генерал-губернатором. Здесь он прежде всего взялся за укрепление пограничной полосы от набегов кочевников. На карте России появились новые военные укрепления на Каспийском побережье.
Перовский слыл человеком грубым, своевольным, не позволял подчиненным иметь свое суждение, однако вне службы часто обходился с ними дружелюбно, не кичась занимаемым высоким положением.
Перовский был к тому же честолюбив, и внезапное, как снег на голову, появление его в Оренбурге вовсе не означало, что вступление в должность так и останется неотмеченным. Новому генерал-губернатору хотелось показать себя эффектно. Для этого можно было объявить городской бал или устроить официальный прием, но он предпочел военный парад и назначил его на середину июня.
Бремени для подготовки оставалось очень мало, и в ротах началась суматоха, столь знакомая Сераковскому еще по Новопетровскому укреплению.
Ротный командир иногда использовал Зыгмунта как вестового, в обязанности которого входило срочно доставить пакеты в штаб округа или в другой батальон. Так было и сегодня. Но ехать пришлось в дом генерал-губернатора, стоявший на берегу Урала, - большое здание с крытой вышкой. В хорошую погоду Перовский часто поднимался туда с подзорной трубой и в одиночестве предавался удовольствию - глядел, как меркли закатные краски в бескрайной степи.
Сераковский на полном скаку осадил коня перед подъездом, спросил дежурившего у входа солдата, есть ли адъютант, и услышав в ответ, что "они уехали", отдал пакет часовому.
Из дому тем временем вышли несколько офицеров, и Зыгмунт легко и изящно, как это умеют делать поляки, отдал честь. Он уже собрался вскочить на коня, когда один из офицеров, только что распрощавшийся со своими товарищами, в накинутом на плечи белом ментике на случай собиравшейся грозы, обратился к Сераковскому:
- Вы неплохо ездите!
Зыгмунт молча наклонил голову.
- У кого служите?
Сераковский ответил.
- Куда же он запропастился, черт побери! - продолжал офицер явно недовольным тоном. - Придется наказать!
- Разрешите быть свободным? - спросил Сераковский.
- Нет... Вы будете сопровождать меня вместо моего вестового... Вот негодяй!
- Разрешите доложить: мне надо возвращаться в казарму.
- Ничего... - Офицер продолжал смотреть вдаль, откуда должен был появиться вестовой. - Доложите своему командиру, что вас задержал Перовский.
- Слушаюсь, ваше высокопревосходительство!
Все еще стоя смирно, Зыгмунт незаметно рассматривал Перовского. Перед ним был дородный надменный красавец с надушенными "кавалерийскими" усами, закрученные кончики которых нервно подергивались, с выбритым до синевы породистым подбородком, каштановыми вьющимися волосами, непокорно выбивавшимися из-под форменной казачьей фуражки, прямым крупным носом и большими острыми глазами из тех, по которым можно безошибочно судить о настроении человека.
В тот момент глаза Перовского смотрели зло, в них были нетерпение и гнев, который он должен был сорвать на ком-то, и Зыгмунту показалось, что, промолви он сейчас хоть слово, плетка генерал-губернатора обрушится на него. Но Сераковский молчал, а Перовский ударил плеткой по сапогу, чтобы привлечь внимание часового.
- Коня!
Сераковский заметил на указательном пальце генерала длинный серебряный наперсток. Позднее он узнал, что Перовский носил его с тех пор, как в Бородинском сражении лишился кончика пальца.
- Придется высечь, - задумчиво, обращаясь к самому себе, сказал командир корпуса. Он легко, будто ничего не весил, почти не касаясь стремени, бросил в седло свое стройное тело, тут же дал шпоры и, не оборачиваясь, ничего не сказав Зыгмунту, поскакал в степь.
Сераковский последовал за ним, не зная, как себя вести - то ли попытаться догнать Перовского, что было делом довольно трудным, то ли держаться на определенной дистанции. Последнее показалось ему безопаснее и вернее.
