Николай Шпанов - Поджигатели. Мюнхенский сговор
Леганье сделал вид, будто не понял Гамелена, и тот пояснил:
- Если я скажу: мы можем выступить и победить.
Леганье стало очевидно, что Гамелен знает больше, чем следовало. Нужно было не попасть впросак: не показаться нерадивым дураком, но и не сказать лишнего. После короткого раздумья он проговорил тоном, которому стремился придать интонацию неуверенности:
- Если бы в состав кабинета входил Фланден...
Гамелен перегнулся через ручку кресла и снова посмотрел ему в глаза:
- А поскольку его там нет?
- Может быть... Боннэ? - промямлил Леганье.
Гамелен откинулся в кресле, и его взгляд ушел в сторону.
- Вот мы и поняли друг друга, мой дорогой Леганье.
Леганье, испугавшись, что совершил ошибку, сказав про Боннэ, поспешно добавил:
- Хотя должен доложить, что в довольно узком кругу, где ему не было нужды скрывать свои мысли, Боннэ в связи с вопросом о Суэце решительно заявил, что ни дюйма французской территории не будет уступлено ни при каких обстоятельствах.
- Это хуже, чем если бы он прямо заявил, что готов не только Гитлеру, но и Муссолини отдать все, что тем нравится. Из-за того, что он держит и Чехословакию в уверенности, будто мы безусловно исполним свои договорные обязательства, Бенеш может пойти на какой-нибудь неверный шаг и... дом загорится с двух концов.
- Не думаю, мой генерал, чтобы Бенеш еще сохранил какие-нибудь иллюзии.
- Он предпочитает итти с русскими против немцев, чем отдать эти Судеты, - брезгливо проговорил Гамелен.
- Даже если мы совсем отступимся?
- Появление русских по эту сторону Карпат сейчас же вызвало бы крестовый поход против них всей Европы, а значит...
- И против нас?
- Увы!.. Все это очень грустно, дорогой Леганье, очень грустно. Гамелен в задумчивости побарабанил ногтями по мрамору пресс-папье, которое перед тем внимательно рассматривал. - Ужасно, но, по-видимому, это так: мы должны пожертвовать своею южной линией Мажино в Судетах, чтобы спасти Европу от вступления Красной Армии. Тут больше ничего не придумаешь. - Он взмахнул прессом, как бы предостерегая Леганье от реплики. - Насчет Боннэ, мой друг... На-днях, на заседании кабинета, он так исказил мою докладную записку о готовности вооруженных сил, что создалось впечатление, как раз обратное тому, которое я хотел достичь. Вместо того чтобы убедиться в нашей готовности драться и победить, министры остались при мнении, что мы обречены на поражение.
- Если угодно, мой генерал, мы можем доставить материал, который позволит вам опровергнуть слова Боннэ.
- Что вы, что вы, Леганье! Как можно! Такое опровержение станет известно англичанам, и у Чемберлена создается впечатление будто мы намерены действовать одни. Мы с вами не должны вмешиваться в дела дипломатов. К тому же, мой друг, какие бы опровержения вы мне ни доставляли, я уже ни за что не решусь в присутствии Боннэ сделать ни одного откровенного доклада.
- Не слишком ли далеко идут ваши подозрения, мой генерал?
- Какое там далеко! - с неожиданной резкостью проговорил Гамелен. - Вы знаете, что мне сказал премьер? "Я не поручусь за то, что любой ваш доклад, сделанный в присутствии Боннэ, не станет на другой же день известен немцам". Вы, Леганье, должны были бы знать это раньше премьера.
- Принимаю ваш упрек, мой генерал, - делая огорченное лицо, смиренно проговорил Леганье.
Тон генерала стал снова мягким, как всегда:
- Не принимайте мои слова близко к сердцу. Все, что меня сегодня интересует насчет Боннэ, - его спекуляции на фондовой бирже.
- Простите, мой генерал?..
- Да, да, вы не ослышались: его биржевая игра, успех которой зависит от наших уступок Гитлеру, - вот и все.
С этими словами Гамелен стукнул прессом по столу и поднялся в знак того, что прием окончен.
На следующее же утро, как только закончилось совещание начальников отделов, Леганье приказал майору Анри задержаться и изложил ему деликатное поручение: офицер прикомандировывался к министру иностранных дел с задачей информировать бюро о каждом слове господина Боннэ.
- Но предлог, мой генерал? Как смогу я проникнуть в штат господина Боннэ?
- Ему нужен секретарь. Я обещал прислать человека.
Леганье не стал добавлять, что при этом он предупредил Боннэ о том, что посылаемый им человек является офицером секретной службы и что донесения этого офицера он, Леганье, должен будет докладывать Гамелену.
- Генерал-инспектор особенно интересуется вашими сделками на фондовой бирже, - сказал тогда Леганье Боннэ.
- Ах, старый "молчальник"! - со смехом воскликнул министр и почесал карандашом кончик длинного носа. - Теперь я понимаю, кому обязан последней потерей на пакете "Чешских анилиновых". Старый хитрец! Ну, подожди же!
В присутствии нового секретаря патриотические фразы лились из большого рта Боннэ нескончаемым потоком. При этом министр был уверен, что каждое его слово делается достоянием Второго бюро. Он не подозревал, что большая часть его усилий пропадает напрасно: донесения Анри Второму бюро были кратки и бессодержательны. Исчерпывающие же доклады обо всем, что Анри слышал от чиновников Боннэ, - а слышал он от них такое, что господин министр вовсе не был намерен предавать гласности, - Анри каждое утро перед отправлением на службу отдавал человеку, приносившему ему завтрак из ресторанчика, который был одним из многочисленных пунктов связи разведывательной сети, раскинутой по Парижу Абетцем.
17
Отлет Бена в Лондон освобождал Роу от каких бы то ни было забот. Самому Роу необходимо было задержаться в Оберзальцберге. Секретная депеша шефа, полученная через редакцию "Телеграфа", требовала сведений о предстоящих встречах Гитлера с венграми и поляками. Поляки не беспокоили Роу: связи в польском посольстве в Берлине у него обширные и прочные. Он был уверен, что в случае надобности мог бы за невысокую цену завербовать и самого посла Липского, которому не было большого смысла разыгрывать невинность в ведомстве министра, заведомо состоявшего на службе если не в трех разведках сразу, то уже в двух-то наверняка - немецкой и французской.
Хуже обстояло дело с венграми. В их государстве англичане не считали нужным держать обширную сеть секретной службы. Но Роу надеялся, что три дня, оставшиеся до свидания Гитлера с Хорти, - срок достаточный, чтобы можно было сварить кашу с таким темпераментным народом, как мадьяры. Так оно и случилось. Через три дня перед Роу уже лежали два плоских футлярчика, похожих на изящно переплетенные записные книжки. Каждый футляр содержал миниатюрный звукозаписывающий аппарат. Благодаря хорошо оплаченной любезности поляка и венгра аппараты эти, находясь в их карманах, записали каждое слово, произнесенное во время свидания Гитлера с главою фашистской Венгрии Хорти и с польским послом Липским.
Роу не рисковал возить такие вещи на немецких самолетах, поэтому английский летчик ждал его на мюнхенском аэродроме...
Бен, сидевший у Галифакса как раз в то время, когда принесли этот материал, просмотрел его без особого интереса, но, едучи домой, подумал, что прочитанное может пригодиться на завтрашнем обеде у Маргрет. Для общества, которое у нее соберется, такого рода сообщение - сущий клад. Не говоря об Уэллсе, может быть, даже для толстяка Черчилля это явится новостью!
Когда Бен рассказал Маргрет о "гвозде", припасенном на завтра, она со свойственной ей экспансивностью даже потрепала его за ухо.
- Уверяю вас, дорогой, если я приложу некоторые усилия, из вас получится ничуть не худший министр, чем свиновод.
- Умоляю, дорогая, не раньше, чем окончится вся эта кутерьма с Чехословакией.
- Вы думаете, тогда наступит рай?
- Премьер уверяет: на полстолетие по крайней мере...
- Перестаньте болтать чепуху! - неожиданно раздался над головою Бена пронзительный, скрипучий голос, заставивший его вздрогнуть и испуганно оглянуться.
Маргрет расхохоталась.
- Разве не прелесть? Меня уверяли, что ему триста лет.
Бен скептически оглядел попугая.
- За триста лет можно было научиться чему-нибудь более умному.
- Я прикажу незаметно внести его перед десертом, когда всем будут угрожать снотворные сентенции Уэллса.
- Старик действительно становится скучноват.
Супруги не виделись до следующего вечера, так как Бен уехал в Грейт-Корт посмотреть на свиней и вернулся только к обеду. Обычно он равнодушно относился к обедам Маргрет, иногда даже досадовал на то, что приходится тратить усилия на поддержание разговоров, которые его мало занимали. Случаи, когда удавалось поговорить о свиньях, он мог перечислить по пальцам, а политика, искусство, жизнь общества - ото всего этого его только клонило ко сну.
Сегодня совсем иное дело. У него есть новость, которая заставит позеленеть от зависти даже милейшего Черчилля, всю жизнь подтрунивавшего над его неповоротливостью.
