Борис Четвериков - Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)
- Смитт-вессонами? Против пушек и пулеметов? С тех пор вот уже лет двадцать я только и трощу: дайте нам оружие, нельзя сражаться голыми руками! Некоторые утверждают, что мы не должны отставать от капиталистического мира. Нет, друзья! Мы должны быть впереди! И здорово впереди! Настолько впереди, чтоб они, голубчики, запыхались догоняючи, да так и не догнали! Только тогда мы можем быть спокойны.
Фрунзе, затронув эту животрепещущую тему, заговорил горячо, взволнованно и тотчас увидел, что в дверях появился верный страж и ангел-хранитель - любящая, заботливая Софья Алексеевна. Она с тревогой смотрела на него, вот-вот готовая произнести свое табу: "Пелевельнем?" Фрунзе сделал ей успокоительный знак - дескать, можешь не беспокоиться - и продолжал.
- Вы, кажется, улыбнулись, Дмитрий Андреевич? - спросил он Фурманова, хотя тот и не думал улыбаться, а улыбался скептически Зиновий Лукьянович. - Вам странно, что я говорю о нашем превосходстве над капиталистическими странами, когда мы еще очень отсталы и очень бедны? Но вспомните - еще на Восьмом Всероссийском съезде Советов Владимир Ильич говорил, что мы догоним и обгоним капиталистов, что Россия покроется густой сетью электростанций, мощным техническим оборудованием и станет образцом для грядущей социалистической Европы и Азии. Образцом! Понимаете это слово? И это говорилось в двадцатом году, когда еще не рассеялся пороховой дым! А сейчас, слава богу, двадцать третий! И если так говорил Владимир Ильич, значит, так и будет. Владимир Ильич в прогнозах не ошибается!
- Что верно, то верно! - крякнул от удовольствия Новицкий.
Фрунзе отхлебнул глоток уже остывшего чая и закончил еще одной справкой:
- На Генуэзской конференции, как вы знаете, мы предложили всеобщее сокращение вооружений. Предложение, казалось бы, разумное: к чему тужиться, кто больше наизготовляет пушек, кто больше истратит средств? Давайте, говорим, сбавим пыл, произведем сокращение в определенной пропорции. Батюшки, какой вой подняли господа империалисты! Ни в какую! Они же считали себя куда сильнее нас, а самой их заветной мечтой было уничтожить нас! Интересно, какую песенку они запоют, когда мы будем несоизмеримо сильнее их? А мы будем! Можете не сомневаться, товарищи! Помяните мое слово!
Тут Фурманов не выдержал и стал бурно аплодировать. Это смутило Михаила Васильевича, он замахал на Фурманова руками, сел и стал сосредоточенно пить чай.
Оба рапповских писателя молчали. Но смотрели пристально и как-то сразу на все, до мелочей.
А Фрунзе неожиданно без уговоров заговорил снова:
- Только в исторической перспективе будет понято все значение ленинского учения и грандиозность всего свершенного Ильичем. Мы, современники Ленина, просто очень-очень любим Ильича, понимаем, что вывел он нас на широкие просторы, и все силы прилагаем, чтобы дело революции подвигалось быстрее.
Фрунзе говорил тепло и как-то очень душевно. Он поведал о том, как делегаты на Стокгольмский съезд партии зафрахтовали плохонький буксир в Финляндии и отправились в путь и как чуть не утонули...
- Можете себе представить, с каким волнением вглядывались мы в пеструю толпу на пристани, когда приближались к Стокгольму! И сразу же узнали Ленина. Ленина трудно не узнать. Он удивительно самобытен. Очень русский и вместе с тем всечеловеческий, всеземной. А до чего различны поведение меньшевиков на съезде с их мелкой суетней и целенаправленность Ильича, ставившего вопросы резко и прямолинейно!
На секунду Фрунзе задумался, припоминая. Серые глаза его устремлены куда-то вдаль. На высоком чистом лбу обозначилась строгая морщинка.
- Да... Ильич... Какие мы счастливцы, что являемся современниками Ленина!
Миг раздумья, сосредоточенного взгляда в себя. И снова перед всеми Фрунзе-рассказчик.
- Когда Владимир Ильич стал расспрашивать меня об Иваново-Вознесенске, о настроениях рабочих, о Пресне, я ему высказал свои огорчения по поводу недостаточности нашего вооружения и нашего опыта в военном деле. Владимир Ильич изумил меня полной продуманностью этого вопроса: "Анти-Дюринг" читали? У Энгельса прямо говорится, что революционер должен владеть военными знаниями". И Ленин дал мне указание изучать военную науку, готовиться: мы должны воевать лучше тех, с кем придется скрестить оружие.
- И разрешите мне докончить мысль, намеченную Михаилом Васильевичем, - поднялся с места Новицкий. - Жизнь показала, что установка Ленина нашла свое воплощение. Разразившиеся бои с белыми армиями, с армиями интервентов выявили незаурядные военные таланты. И вы, Михаил Васильевич, не машите на меня руками, не поможет. Я все-таки не какой-нибудь случайный человек в военном деле, кое-чему учился... А с вами с первых шагов находился рядом, в качестве начальника штаба, поэтому и суждения мои обоснованны, и, думаю, никто не заподозрит меня, так сказать, в угождении начальству...
Раздался веселый смех. Выслушав несколько протестующих возгласов и несколько дружеских острот, Новицкий продолжал, обращаясь главным образом к молодым командирам и к товарищам Фурманова - рапповским писателям:
- Вероятно, не все знают, что Михаил Васильевич с первых же дней своего командования армией, то есть, значит, сразу начав с такой головокружительной карьеры, которая по старому времени приходила только к концу жизни военного деятеля, - он с первых же дней выступил в полном смысле слова блестяще, обнаружив военное дарование, по активному ведению операций напоминающее Суворова...
- Федор Федорович! - простонал Фрунзе. - Честное слово, такие пышные речи уместны только на юбилее! Подождемте хотя бы, когда мне исполнится семьдесят лет! А мне и сорока еще нет!
Однако Новицкий был доволен уже и тем, что успел высказать. Ухмыляясь и потирая руки, он преспокойно принялся за чай.
Все присутствующие оживленно разговаривали, образовались небольшие группки, отдельные островки, одни вспоминали, другие спорили, темы разделились на небольшие ручейки, кто рассказывал о Москве, кто вспомнил какую-то смешную историю... В уголке около круглого столика Сиротинский успел сделать шах огорченному доктору и забрать у него лишнюю пешку.
Фурманов подождал, не угомонятся ли все, затем постучал карандашом о краешек вазочки, взамен председательского звонка, и, начав говорить, увлекся и неожиданно для себя увел собеседование куда-то в сторону:
- Внимание! Товарищи! Хочется и мне сказать... Когда я работал над книгой о Чапаеве, я сознавал, что Чапаев, конечно, исключительная натура, это, если можно так выразиться, положительный герой нашего времени. Но я не могу отделаться от мысли, что не только Чапаев, но и каждый чапаевец был человеком-легендой. Разве Иван Кутяков или тот же Сизов - разве это не подлинные герои? Да и весь пугачевский полк, и весь разинский, и домашкинцы... А Иваново-Вознесенский полк, полк рабочих-ткачей? Не зря же белые прозвали его Ленинской гвардией! И какие чудеса на поле брани он вытворял!
- Fortes fortuna adjuvat! - счел уместным ввернуть профессор Кирпичев.
Федор Федорович Новицкий отличался необыкновенной деликатностью и всегда спешил прийти людям на помощь в затруднении. Так и на этот раз. Опасаясь, что не все присутствующие знают латинский язык, Новицкий так, словно нечаянно, сообщил перевод.
- Простите, Зиновий Лукьянович, - заметил он мягко, - вы привели латинскую пословицу, которая означает "храбрым судьба помогает". Но не думаете ли вы, что кроме храбрости и кроме судьбы в боях Красной Армии присутствовала еще полная убежденность в правоте? И что обнаружились блестящие качества наших полководцев?
- Конечно, конечно! - смутился Кирпичев. - Я именно это и имел в виду!
Фурманов нетерпеливо выслушал эту маленькую перепалку и продолжал:
- Я вот часто думаю: как суметь рассказать грядущим поколениям о буднях подвига, о непролазных дорогах, о тифозном бреде, о битвах, длившихся сутки подряд... о холодных шинелишках, о лужах крови, о сознании: пусть на смерть, а надо идти. Ради жизни. Как все это рассказать? Как дать почувствовать, что прославленные в веках воины - это живые, с плотью и кровью, люди, так же ощущающие боль, так же любящие жизнь, все ее радости... С вами не бывает такого: вдруг вспомнится человек, которого хорошо знал, с которым рядом шел по дорогам войны... Вспомнится отчетливо, ясно, так, что, кажется, рукой бы потрогал. Где он? Начинаешь напряженно припоминать, как же его звали? Из каких он мест? О чем с ним говорили? И вот из глубин памяти постепенно выплывает все... И как он рассказывал о семье, тосковал о родной деревне... Да, да! Все припомнил! Он убит под селением Татарский Кондыз, там были ожесточенные бои... Или нет? Под станцией Давлеканово, где огрызался корпус Каппеля?.. Вам понятно, о чем я говорю?
- Говорите, говорите дальше! - глухим голосом отзывается Котовский. Он понимает Фурманова! И в нем тоже неотступно, даже когда об этом не думает, живут образы погибших в боях: комиссара Христофорова, Няги, папаши Просвирина... и не только этих, но многих, многих, деливших с ним опасность и ратный труд.
