Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 1
С загнанными до упаду коньми, при недостатке в огнестрельном оружии, только с шестью фальконетами и несколькими кулевринами, не решался Жовковский продолжать скифскую гонитву за реку Соб, в таинственную Уманию, с её полусказочными Синими Водами. При том же ему хотелось упредить в Киевщине Савулу, о котором узнал, что он готовится соединиться с Саском и Лободою, хотелось также захватить челны и живность, которую казаки «призапасли себе на Днепр». Всего больше рассчитывал польский полководец на православного магната, князя Михаила Вишневецкого, который владел в Киевщине многими имениями и разведывал о намерениях своевольников посредством своих слуг и подданных.
Войско Жовковского увеличивалось медленно сверх квартяной кавалерии, которой было у него теперь 1500 человек, в числе которых две роты, Темрюкова (татарская) и Бекешова, пользовались установившеюся славою. Было у него также 300 человек венгерской пехоты и кроме того несколько сот охотников из Бара, Константинова и Хмельника.
Отдохнувши, двинулся Жовковский к Виннице, и послал оттуда одну хоругвь в Брацлав. Славетники-мещане, освободясь от казацкого террора, воспреобладали над своими анархистами, и выражали полную покорность представителям порядка. Им предъявили королевский декрет, которым войт их, Тикович, и еще один из зачинщиков бунта осуждались на смертную казнь. Эти наливайцы были выданы, отправлены в Винницу и там обезглавлены «для примера».
Коронный полевой гетман подвигался к востоку через Пиков и Погребище. Входил он в самое жерло украинного своевольства. Противники его также готовились к борьбе, и беспрестанно переменяли позиции, стремясь, под влиянием общей беды, к соединению своих сил. В так называемой Умании, то-есть в пустынях за Белою Церквою, скрывался Наливайко. В окрестностях Белой Церкви лежал на лежах Лобода.
В Киеве хозяйничал полковник Саско, а по соседству с ним расположился Савула «со всею арматою запорожскою». Не удалось Жовковскому разъединить их силою; оставалась надежда на искусные переговоры.
Наливайко прислал из-за Синих Вод казака к брацлавскому старосте Струсю, прося его склонить коронного полевого гетмана к помилованию, и обещая возвратить пушки, захваченные, как в брацлавском, так и в других замках. «Я отвечал (доносил полевой гетман великому), что не жажду ни его крови, ни его соучастников. Это он может видеть из того, что, имея в руках немало его товарищества, не свирепствую (nie pastwie sie) над ними. Пускай только распустит свою купу да отдаст Максимилианово знамя и пушки. Если это сделает, обещал ему ходатайствовать у его королевской милости о пощаде его жизни. Раскаяние произошло в нем не от честности: привели Наливайка к нему, как донесено мне, бунты дружины. Несколько раз едва не убили его. Укоряют его, что погубил много людей своим неуменьем гетманить (za swazla sprawa), всех довел до голоду и поделал пешими. В самом деле (продолжает Жовковский) не подлежит сомнению, что бунт им надоел, и немного с ним осталось казаков; разбегаются от него беспрестанно. Не думаю, однакож, чтоб его раскаяние возимело последствия. Стелет себе он дорогу и на другую сторону. Гораздо вероятнее, что подобный подобному скорее будут (взаимно) верить (taki s takiem richley sobie beda wierzyc), нежели отдаться на милосердие его королевской милости, зная за собой столько злодеяний. Но, с другой стороны, он и казакам не доверяет: боится, чтобы отобрав у него все, не выкупились его горлом: этим давно уже ему грозили».
Таковы были паны-казаки, как назвал их князь Острожский. Но не лучше их были и паны-жолнеры, которых, в том же донесении, Жовковский просит Замойского не распускать за недостатком жалованья, чтоб они не присоединились к товариществу казацкому, как это сделали роты Плоского и Чонганского.
Безразличие знамени, под каким шляхта и все вольные люди искали боевого заработка, равно как и желание разобщить неприятелей, заставили полевого гетмана писать в Белую Церковь к Лободе, взваливая всю беду на Наливайка и обещая лободинцам исходатайствовать у короля прощение, если бы они прибегнули к его милосердию, выдали Наливайка и жили на прежних местах «стародавним способом».
В таборе Лободы знали уже о «погроме наливайцев», знали все, что произошло с Наливайком. Казацкая чернь хотела убить подателя письма, говоря, что он приехал на соглядатайство. Лобода также досадовал при черни и говорил посланцу: «Разве не мог ваш гетман прислать какого-нибудь знатного шляхтича, а не тебя, точно сказал этим, что негодяя к негодяям посылает»? Однакож отпустил его с миром и дал ему червонец, а письмо оставил без ответа. От этого посланца и от шпиона, который находился среди казаков, Жовковский узнал, что они намерены выступить из Белой Церкви к Киеву. Чернь настаивала, чтобы Белую Церковь разграбить и выжечь. Но Лобода, вместе с Саском и Шостаком, отвлек руинников от их намерения.
В это время у Жовковского образовался род авангарда из дружины местных жителей, предводительствуемой православным украинским землевладельцем, князем Рожинским, товарищем нынешних бунтовщиков по казацкому ремеслу, и приятелем памятного казакам бискупа Верещинского, весьма популярным в их среде под именем князя Кирика. Мелкие и потому темные в истории князья Рожинские делаются известны только в царствование Стефана Батория. В 1580 годах Остафий Рожинский является владельцем Коростышева. Один из его сыновей, Михайло, был державцем Рублевки, села князя Януша Острожского (1587), и владельцем Паволочи, перешедшей по его смерти к брату Николаю. Третий сын Остафия, Кириак, был паном на Рожине и Котельне, пожалованной ему за казацкую службу Стефаном Баторием в 1581 году.
Предприимчивый характер этого популярного князя Кирика виден из того, что он всю жизнь граничился и тягался с соседями панами, Котлубаями, Ильяшевскими, Горностаями, а также и с магнатами Тишкевичем коденским и князем Янушем Острожским, что и заставляло его быть ревностным королевским слугою-партизаном, вернее сказать, аристократом-казаком. Человек завзятый и хорошо знающий Украину, князь Кирик был своего рода гетманом пятисот украинцев, и обладал весьма значительною для пустынной страны артиллериею. Помогая теперь Жовковскому, он «разрывал» казацкие купы, подходил к ним «фортелем», нападал неожиданно, и у него в руках было всегда множество пленников-языков.
По словам Жовковского, казаки не смели оставаться в Белой Церкви. Он послал туда князя Рожинского, придав к нему несколько сотен своего войска, для увеличения страха и собирания вестей, а Рожинский, сделавшись из феодального барона предводителем летучей кавалерии, представил в распоряжение коронного гетмана штук пятнадцать своих пушек со всеми принадлежностями.
Теперь весь интерес похода сосредоточился на том, чтобы не допустить Лободу соединиться с Савулою. Но для нас важнее многих подробностей войны кроткий взгляд великого полководца на состав Наливайщины. «Здесь между пленных наливайцев (писал он Замойскому) есть некто Каменский. Слуга ваш Высоцкий, будучи его родственником, просил меня отпустить его. Не мог я доставить это удовольствие Высоцкому. Пускай он там просит вас о нем сам. По-моему, сделавши ему карбачем наставление, так как он еще молоденек (mlodziuchny), можно бы отпустить его, авось исправится, и будет из него что-нибудь хорошее».
Голод заставил Наливайка идти «с поля» к Корсуню. Уведомляя об этом Замойского, через восемь дней после предыдущего, Жовковский пишет: «Князь Рожинский наловил неожиданно под Паволочью гультяев из Саскова полка, и велел их обезглавить больше пятидесяти. Я до сих пор, кроме падших в бою, сохранил мои руки чистыми от их крови. Желал бы я, когда б это было возможно, лечить putrida membra [31], а не отсекать».
Во всю кампанию совершил Жовковский только две смертные казни, да и то в исполнение прошлогоднего королевского декрета: одну над брацлавским войтом Тиковичем, другую над означенным в том же декрете преступником, «которых выдали (доносил он) сами мещане».
Малочисленность войска и недостаток в военных снарядах лишили коронного полевого гетмана возможности разъединить неприятельские силы. Но и казаки колебались в своих намерениях: то их брала охота ударить общими силами и подавить многолюдством искусное в боях панское ополчение, то утешали они себя мечтою о бегстве за московский рубеж, куда еще волынцы Дашкович и князь Вишневецкий-Байда проторили им дорогу, где у них были знакомцы по Днепру и Дону, подобные славному казацкому предводителю Данилу Адашеву, и где северно-русское казачество процветало и буйствовало по-своему со времен отважных новгородских ушкуйников.
Гетман Матвей Савула беспрепятственно вступил в Киев. Отсюда вошел он в переговоры с давнишним товарищем по ремеслу, князем Кириком. Всего лучше подобало бы ему избрать посредника православного, как «борцу за веру» etc., согласно проповедуемой у нас выдумке. Нет, он послал доминиканского приора с письмом к единоверному казаку — князю. Из уст в уста, через доминиканца, Савула предлагал выдать панам готового присягнуть вновь запорожцам Наливайка, чего тот уже и боялся, и что наконец таки совершилось, а в письме спрашивал, может быть, для прикрытия цели посольства: за что паны собираются на казаков? Обо всем этом князь Рожинский донес немедленно коронному полевому гетману.
