Густав Хильгер - Россия и Германия. Союзники или враги?
Спустя два дня фон Радовиц получил телеграмму от Симонса, в которой ему было сказано, что любая публикация о сделанном им демарше крайне нежелательна. Говорилось, что Германия придерживается политики выполнения своих обязательств. Очевидно, правительство сумело успокоить профсоюзы (после первой панической реакции д-ра Вирта на их ультиматум). Но его паника вызвала серьезные затруднения как для его представителя в Москве, так и для всей внешней политики Германии в целом. Фон Радовиц предпринял отчаянную попытку добиться встречи с Караханом, чтобы отменить пропагандистскую кампанию, но последний «был недосягаем». Возможно, Карахан считал, что ошибка д-ра Вирта, если ей позволить стать свершившимся фактом, все еще может быть использована для укрепления его позиции; возможно, его первоначальный энтузиазм уступил место разочарованию и недовольству немецким непостоянством. В любом случае я могу себе представить, что он испытал огромное наслаждение, наблюдая, как фон Радовиц старается выкрутиться из передряги, в которой оказался. Фон Радовиц, в свою очередь, сокрушенно жаловался в Берлин по поводу этих противоречивых распоряжений. Наконец он поймал Карахана, который сказал ему, что был за городом, и пообещал, что пресса не будет упоминать об этом инциденте. Однако два периодических издания, похоже, не были вовремя проинформированы, чтобы успеть удержаться от своих комментариев: 31 августа в выпусках ««Экономической жизни» и ««Рабочей газеты» фигурировали подробные отчеты о германском демарше.
Глава 4
Личности и проблемы «Эры Рапалло»
Граф Брокдорф-Ранцау
На пост посла в Москве, восстановленный договором в Рапалло, требовалась персона куда большей политической важности, нежели профессор Вайденфельд. Очевидно, что Кремль не имел проблем такого рода, поскольку Крестинский в коммунистической партии был личностью первой величины; его назначение советским послом в Берлин (или полномочным представителем, как это называлось в советской манере, поскольку дореволюционные титулы и иерархические лестницы были отменены) требовало практически чисто формальных процедур и изменения в его названии. 2 августа 1922 года Крестинский вручил Эберту свои верительные грамоты как полпред (сокращение от полномочный представитель) – пост, который ему было суждено занимать в течение восьми лет.
Вакантное место посла в Москве требовало человека, в идеале сочетавшего несколько черт, которые почти никогда нельзя обнаружить в одном конкретном человеке. Прежде всего, не мог быть выбран на этот пост человек, не имевший доверия умеренных партий, доминировавших тогда в Веймарской республике: социал-демократов, демократов и центристов. Так что всякий, кто находился слишком слева или справа, исключался из обсуждения, как и те, кто проявлял непримиримость к падению монархии и демократическим реформам; в любом случае Москва, возможно, отказала бы принять какого-нибудь отъявленного реакционера. Но она (это можно утверждать с еще большей уверенностью) отказала бы социал-демократу, как это показал случай с Августом Мюллером в прошлом году. Таким образом, круг претендентов, очевидно, сужался до лиц, принадлежавших, по крайней мере по своей политической приверженности, к прочному, респектабельному буржуазному центру. В Германии 1920-х годов это не было таким уж труднопреодолимым ограничением. И все же трудно было восполнить следующий пробел: новый посол должен был быть человеком с большим опытом и доказанной способностью к дипломатической службе – карьере, которая всегда была заповедником для способных людей из высших слоев дворянства.
Для этого назначения всерьез рассматривались две кандидатуры. Первая – бывший вице-адмирал Пауль Хинце, до войны личный военный представитель кайзера Вильгельма II при дворе царя Николая II; потом в 1918 году несколько недель он прослужил секретарем по иностранным делам, а сейчас был рьяным сторонником тесного германо-советского сотрудничества. Второй, которому в итоге и достался этот пост, – бывший имперский германский дипломат Ульрих граф Брокдорф-Ранцау.
Ранцау, родившийся 29 мая 1869 года в провинции Шлезвиг (он подписывал свои депеши как Ранцау), был потомком одной древней и гордой благородной семьи, которая могла похвастаться многими блестящими предками. Его тетя, графиня Брокдорф, завещала ему свое имение на том условии, что он добавит ее имя к своему собственному. Но это не помешало графу пользоваться любой возможностью, чтобы дать понять, что он – отпрыск много более древнего, а поэтому более благородного рода Ранцау. Один из его предков был маршалом Франции при Людовике XIV; ходили слухи, что маршал был не только военачальником короля, но и любовником королевы. С типичным цинизмом граф частенько намекал, что последние представители династии Бурбонов в действительности были незаконнорожденными детьми Ранцау.
Граф Ульрих Брокдорф-Ранцау изучил законы, а потом после нескольких лет службы офицером в армии поступил на дипломатическую службу; он был секретарем представительства в Санкт-Петербурге, советником посольства в Вене, генеральным консулом в Будапеште и, наконец, возглавил германскую миссию в Копенгагене – важное место для сбора информации и центр всевозможных интриг во время войны. Имея прямые связи с социалистом и авантюристом Парвусом, Ранцау был одним из звеньев в цепи рук, которые помогли Ленину и его единомышленникам вернуться в Россию весной 1917 года и в этой маленькой детали помог совершить Октябрьскую революцию в России. Однако не этим он заработал эпитеты «<красный граф» и «граф вопреки самому себе», через которые стал известен. Он получил их во время войны благодаря своей энергичной защите демократических и социальных реформ.
Ранцау никоим образом не волновала «социальная справедливость», и он не присягал на верность политическим идеалам вроде свободы и равенства. В диапазон ценностей, которые имели значение для его внутренней личности, скорее всего, входили эстетические, а не социальные понятия. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем наслаждение утонченным стилем, заключался ли он в каком-нибудь шедевре искусства из его исключительной по содержанию коллекции, в какой-нибудь литературной жемчужине или в его личном поведении. В том значении, которое Ранцау придавал персональной манере держать себя и образу жизни, он был аристократом до мозга костей. Степень, до которой он доходил в своей чувствительности к стилю, была в самом деле какой-то навязчивой идеей по своей природе; к некоторым людям в этом случае применим эпитет «развращенный». За его болезненной чувствительностью к манерам стояло гипертрофированное чувство личного достоинства, выражавшееся в огромном высокомерии. Но надменность Ранцау не была просто ограниченной гордостью предками аристократа, которому нечем похвастаться, кроме своих благородных прародителей; у него было нервное, придирчивое высокомерие эстета, который вобрал в себя высочайшие стандарты своей культуры и презирал тех, кто был не способен достичь тех же самых высот.
То нескрываемое пренебрежение, с которым он относился к вульгарности (будь это в политике или в личных манерах поведения), могло создать впечатление, что эта болезненность – истинная суть натуры Ранцау. Но он и сам мог быть крайне вульгарен в кругу своих доверенных лиц и неописуемо груб к тем, кого недолюбливал. В нем вызывала неприязнь не только вульгарность; скорее, его отношение к другим людям определялось главным образом его собственной высокой оценкой самого себя и своего происхождения. Он уважал личное достоинство в людях, которые, по его оценке, были ниже его. Но их достоинство должно было сочетаться с унижением, приличествующим их низкому статусу. По этой причине Ранцау мог дружески относиться к социалистам и евреям, пока они не «позволяли» себе переходить границы своего статуса, например став послами или министрами иностранных дел. Такой род карьеры и обязанностей, по его разумению, был уготован лишь для него самого; по этой причине он презирал успешного бизнесмена (Штреземана) либо выдающегося промышленника (Ратенау), осмелившегося занять министерский пост, на котором сам Ранцау какое-то время пребывал. Он считал их узурпаторами аристократических функций, и эти люди стали объектами язвительного сарказма, к которому он стал болезненно привязан. Георг Грош нарисовал знаменитую язвительную карикатуру на Ранцау, где тот был изображен в виде вырождающегося прусского аристократа, с заголовком «Здесь воняет чернью!». Это, в известном смысле, истинный портрет – да и еще эпитет «красный граф» подходит не меньше.
Конец ознакомительного фрагмента.
