Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи - Паоло Сартори
Получив материалы на арабском, персидском и татарском языках, принадлежавшие Мансурову, ОМДС не уклонилось от их перевода и рассмотрения. Было установлено, что среди бумаг есть такие, смысл которых сводится к тому, чтобы собрать людей в одном месте и, прочитывая стихи, «сбивать с рассудка и подвергнуть пустым мыслям»[307]. К такого рода текстам были приложены печати от разных лиц. Эти печати, по мнению членов ОМДС, свидетельствовали, что данные люди принимают «учение» Мансурова. Парадоксальным оказалось лишь то обстоятельство, что там была печать самого оренбургского муфтия Габдулвахида Сулейманова. Все это в итоге могло привести к непредсказуемым последствиям – сложно было предугадать, как на это отреагирует колониальная администрация и какие в итоге будут приняты меры по отношению к деятельности самого ОМДС. Поэтому муфтият не стал медлить с ответом и поспешил уведомить исполняющего обязанности военного губернатора Области Сибирских казахов К. К. Гутковского, что печать и почерк муфтия фальшивые. Подделкой объявлялось также и письмо, адресованное Мансуровым Г. Сулейманову[308]. К сожалению, оригинал письма или его копию не удалось обнаружить среди следственных материалов. Не исключено, что корреспонденция была уничтожена людьми из окружения муфтия[309] или кем-то из предусмотрительных чиновников[310].
Заключение, сделанное муфтиятом, было очень поверхностным по своей форме и тенденциозным по содержанию. Оно не разрушало версий чиновников об опасности «нового магометанского учения», но в то же время не предоставляло колониальной администрации каких-то важных и убедительных доказательств для организации новой репрессивной кампании против мусульман. Здесь мы имеем дело скорее с прагматической гибкостью и умением брать на вооружение ту часть системы колониальных знаний (бюрократический язык, понятийно-категориальный аппарат и пр.), которая необходима для защиты собственных интересов, чем попыткой разобраться во всех обстоятельствах этой истории. ОМДС не стало прикладывать каких-либо усилий, чтобы объяснить чиновникам специфику взаимоотношений между Мансуровым и его мюридами. И это неудивительно: многие мусульмане, включая муфтиев и казиев ОМДС, были последователями крупных суфийских шейхов, обучались в Бухаре, Самарканде, Кабуле и других центрах исламской учености[311]. Такая связь в ряде случаев носила не только духовный характер (традиции передачи религиозного знания, особенности культовых практик, паломничество к местам захоронения особо почитаемых святых и пр.) – суфийские шейхи могли оказывать прямое влияние на деятельность ОМДС, например, лоббировать интересы определенных групп и лиц, стремившихся занять ключевые позиции в этом учреждении. Так, в 1849 году имам шестой мечети города Казани Мухаммадвафа б. Фазыл б. Сайфулла был избран казием ОМДС. Несколько месяцев спустя его сместили. Однако благодаря усилиям шейхов Шарафэтдина б. Зайнэтдина[312] и Нигматуллы б. Биктемира ал-Эстерли Мухаммадвафа б. Фазыл б. Сайфулла вновь был избран казием[313]. Таким образом, суфийские деятели и ОМДС взаимодействовали друг с другом с помощью таких механизмов и моделей, которые не всегда были понятны государству.
Материалы, отправленные в ОМДС, надолго там не задержались. По прошествии нескольких месяцев учреждение ставило в известность колониальную администрацию о том, что не может справиться с переводом всех бумаг, так как имеет только одного переводчика, а объем делопроизводства очень большой[314]. В этом ответе угадывалось стремление избежать дальнейшего участия в экспертной деятельности путем апелляции к типичным бюрократическим причинам и полностью отдать инициативу в руки региональных чиновников. Этот подход не был новым для самого ОМДС. Нечто подобное произошло в истории, которая оставила такой же глубокий архивный след, как и дело Мансурова. Это следствие над ишаном Зайнуллой Расулевым, который в 1872 году после своего возвращения из хаджа обвинялся в распространении «недозволенных новшеств»: громкий и коллективный зикр, совместное празднование татарами и башкирами мавлюда, ношение четок, вывешивание внутри домов и мечетей шамаилей (написанных каллиграфическим почерком на бумаге, стекле или вышитых на ткани айятов и сур из Корана, имен-эпитетов Аллаха и др.)[315]. Адресуя это дело на экспертное заключение в ОМДС, власти так и не добились от учреждения сколь-нибудь строгого обвинительного заключения. Муфтий и казии попытались заставить Зайнуллу Расулева покаяться в своих «погрешностях» и обязали его «под строжайшей ответственностью учение тариката с нарушением буквального смысла шариата в медресах и богомоление в мечети не распространять»[316]. Такие выводы чиновники нашли неприемлемыми: они стремились придать этому делу политический характер. Решающую роль здесь, по всей видимости, сыграло мнение уфимского губернатора С. П. Ушакова, предложившего выслать ишана в отдаленные северные или дальневосточные регионы империи[317]. Проводя некоторые аналогии между делом Мансурова и историей Зайнуллы Расулева, мы вместе с этим не стремимся утверждать, что неопределенность позиции, конформизм и бюрократизм были главными стратегиями взаимодействия между ОМДС и чиновниками. В ряде случаев мнение муфтията шло вразрез с настойчивостью местных властей, стремившихся использовать слухи и интриги среди мусульман для того, чтобы сфабриковать громкую политическую историю. Так, практически одновременно с делом Мансурова в Казанской губернии расследовалась еще одна история – конфликт между Таджэтдином Мажитовым, имамом одной из деревень Тетюшинского уезда, и Абдуллатифом Алкиным, муэдзином из Свияжского уезда. Основная канва этих событий, как и в случаях Мансурова и Зайнуллы Расулева, вращалась вокруг обвинений в распространении «лжеучения», введения в религиозную практику новых обрядов, которые якобы не соответствуют шариату, и т. д. Так или иначе, разбирательство, происходившее в 1857–1861 годах и привлекшее внимание не только региональных чиновников, но и министра внутренних дел С. С. Ланского, не свелось к каким-либо жестким репрессивным мерам – аресту и ссылке. Определяющую роль в этом деле сыграло ОМДС, которое смогло убедить чиновников, что в основе этой истории лежат личные мотивы и интриги, а не политическая составляющая[318].
Таким образом, мы видим, что экспертиза, предпринятая ОМДС, отражала только
