О Рогова - Богдан Хмельницкий
Лицо посла вытянулось: он увидел, что заплатил карбованцы даром.
- А ты можешь показать мне к нему дорогу? - спросил ротмистр.
- Отчего же не услужить пану; вот сейчас оседлаю коня и поедем.
Дорогой Хмелецкий опять попробовал расспрашивать казака.
- А много у Хмельницкого народу?
- Да не мало, человек пятьсот будет... Он боится, чтобы пан Чаплинский его не извел, вот он и огородился на острове.
- А в Сечи он часто бывает?
- Нет, не то, чтобы часто, что ему там делать: с Сечью он не ладит... В Сечи народ буйный, неспокойный, а Богдан живет тихо, никого не трогает, не любит, чтобы и его задевали.
Хмельницкий принял гостя ласково, извинялся, что не может его угостить, как в прежние времена.
- Прошу извинения у пана ротмистра, - говорил он, - нынче я изгнанник, живу в лесу, как в заколдованном замке, никого не вижу, ничего не слышу, никакие новости до меня не доходят. Но горилки мы все-таки выпьем, - прибавил он, вводя гостя в обширную горницу, где на столе уже была приготовлена закуска и вино.
Они сели за стол и пан посол почувствовал себя неловко, не зная как приступить к разговору. Его знания казацких обычаев мало помогали ему в беседе с этим "беглым войсковым писарем", как его назвали паны. Хмельницкий держал себя сдержанно, но с достоинством, угощал гостя и горилкой, и вином; сам же пил мало. Он угощал посла, как дорогого гостя, и совсем, по-видимому, не интересовался узнать, зачем тот пожаловал. Наконец, Хмелецкий решился заговорить первый.
- Вероятно, пан Богдан догадывается, зачем я к нему послан?
- А пан ротмистр ко мне послан? - с притворным удивлением спросил Хмельницкий, - я думал, что он по дороге ко мне заехал. Кто же послал пана?
- Я послан к пану Зиновию с поручением от пана коронного гетмана, проговорил Хмелецкий. - Пан коронный гетман очень жалеет пана Хмельницкого, он желает ему всевозможного блага...
- Благодарю пана гетмана, - загадочно проговорил Богдан, чуть-чуть улыбаясь.
- Пан коронный гетман удивляется, что пан Хмельницкий, такой умный, такой проницательный, решился на мятежные замыслы...
- Я? - прервал его Хмельницкий. - Я ничего мятежного не замышляю, это все клевета, пущенная моими врагами, чтобы очернить меня перед паном гетманом.
- Напрасно пан Хмельницкий желает меня уверить, - продолжал посол, мне достоверно известно, что он замышляет поднять Украйну, думает двинуть запорожцев против поляков, собирается уничтожить все права панские...
- Никогда ничего подобного у меня в голове не было! - возразил Богдан. - А вот до меня так дошли вести, что пан коронный гетман двинулся с войском на Украйну. Если это правда, то он скорее мутит народ. Еще я слышал, что пан гетман назначил большую цену за мою голову... За какие это провинности, пан посол? По одному подозрению нельзя казнить человека...
- Пан коронный гетман предлагает пану Хмельницкому вернуться на Украйну.
- Я и не думаю, пан посол, оставаться вечно здесь. Но теперь, когда назначена цена за мою голову, когда на меня идут с войском, а у меня никакой нет защиты, кроме пятисот стражников, может ли пан коронный гетман требовать, чтобы я вернулся?
- Даю честное слово пану Хмельницкому, - проговорил ротмистр, - что волос не спадет с его головы.
- Я тоже даю честное слово пану послу, что ни на волос не выйду отсюда, пока пан гетман будет стоять надо мной с войском, пока над казаками будут начальствовать ляхи, пока будут существовать постановления, обидные для казаков, пока будут отняты все права, дарованные им нашим королем и его предшественниками. Пусть пан гетман отменит и уничтожит все это, тогда я с легким сердцем вернусь на Украйну.
- Но, ведь, пан Хмельницкий требует невозможного!
- И пан Потоцкий тоже требует невозможного, - возразил Богдан. - Кто же сам подставит свою шею под нож? Я буду тут сидеть, окруженный своим палисадом, до тех, пор пока не испрошу милости у короля.
Все это было сказано Хмельницким так решительно, что послу оставалось только откланяться. Богдан вежливо проводил его за ворота, посылая с ним почтительнейшие поклоны панам гетману, старосте и комисару.
Хмелецкий уехал в полной уверенности, что беглый писарь, по крайней мере, в настоящую минуту ничего серьезного не замышляет. Так он и доложил Потоцкому, прибавляя, что на острове народу немного, а с Сечью Хмельницкий никаких дел не ведет.
- Ну, и пусть его там сидит, - порешил Потоцкий, - до поры, до времени мы его там трогать не будем.
Когда эта весть дошла до Кречовского, в первый момент он ей поверил и подумал, неужели Хмельницкий так глуп, что сидит на каком-то острове за палисадом и бездействует.
"Нет, не может быть", решил он тотчас же про себя, "Богдан хитер, он отводит глаза панам, будем отводить и мы".
Хмельницкий же выпроводив гостя, вздохнул свободно и кликнул Тимоша, Ивашка и других преданных ему казаков.
- Собирайтесь сегодня же в отъезд, ночью выедем, - отдал он приказание. Главное, чтобы сборы были незаметные, чтобы даже наша стража не видела нашего отъезда. Лишнего с собой не брать, ехать налегке, запастись только добрыми конями и оружием.
На другое утро, к великому удивлению казаков, живших на острове, ни Богдана, ни приближенных к нему украинцев и следа не было.
- Вот-то дружий колдун, - говорили казаки, - вот так добре сгинул и пропал, на наших глазах провалился.
А Богдан со своей свитой был уже далеко, на пути к хану.
12. КАТРЯ. У КРЫМСКОГО ХАНА
Било личко, чорни брови
Досталися лихiй доли!
Гей, гей, гей! Хан Гирей
Ты казаков друже!
Что же случилось с Катрей после того, как ее увез татарин? Она долго не приходила в себя. Когда же открыла глаза и увидела, что приторочена к седлу, она сразу поняла весь ужас своего положения, и громкий крик отчаяния вырвался у нее из груди. Татарин спокойно наклонил к ней свое зверское лицо:
- Не кричи, девушка, - сказал он ей, - Ахмет и тебе рот заткнет.
- Куда ты меня везешь? Что ты со мной сделаешь? - с ужасом спрашивала она.
Татарин осклабился.
- К своим, гайда в орду! А потом к хану в Крым, мурза купит, ханум будешь.
Катря похолодела от его слов; она в полной его власти, он продаст ее в гарем.
Олешка все слышала, обдумала и взвесила. Она понимала, что сопротивление и бранью тут не возьмешь, одно спасение в хитрости.
Отъехав со своими пленницами в степь, татарин остановился на отдых; открутил обеих женщин от седел, вынул у Олешки платок изо рта. На одном из коней оказалась навьюченная провизия, о чем позаботился, конечно, не Чаплинский; слугам жаль молодую панну, они снабдили татарина всем, что считали нужным. Олешка совсем присмирела и вступила в продолжительные переговоры с Ахметом. Катря понимала по-татарски и с удивлением слушала свою мамку, недоумевая, что с ней стало.
- Мне, ведь все равно, - говорила та, кому ни служить, меня взяли в неволю насильно, силою окрестили, а родом я, ведь, татарка. Все урусы злые и эта госпожа моя была тоже злая, я рада, что от нее отделалась, а тебе буду служить верой и правдой, как велит Аллах и его пророк Магомет.
У Катри невольно потекли слезы из глаз. Ее мамка отказывалась от нее, взводит понапраслину, а она ее любила, как родную мать.
- А зачем ты бранила меня, - говорил татарин, если ты рада была уйти от урусов?
- А как же было тебя не бранить, когда ты меня так скрутил. Сказал бы ты мне добром: "брось урусов, пойдем к татарам", я бы сама за тобой побежала.
Ахмет, видимо, находился в нерешимости, верить ли Олешке или нет; тем не менее он освободил ей немного руки и пододвинул ей кусок вяленой конины и фляжку с горилкой. Хитрая Олешка была не прочь отхлебнуть горилки, но с притворным отвращением оттолкнула фляжку и проговорила:
- Нельзя, сын мой, Аллах накажет!
- Толкуй там, подмигнул Ахмет, - это все муллы выдумали, - и он с видимым удовольствием сделал несколько глотков из фляжки.
Катря ничего не ела, хотя татарин пододвинул и ей холодного мяса и ломоть хлеба. Она перестала плакать и тоскливо смотрела по сторонам, тщетно надеясь, что вот-вот заслышится конский топот, что может быть Ивашко настигнет их. Ее молодой душе не свойственно было отчаяние, ей казалось, что спасение где-нибудь близко, стоит только перетерпеть, переждать. Спасение, однако, не являлось, всюду кругом была степь, и они мало-помалу подвигалась к татарской границе. Как-то ночью татарин крепко уснул, скрутив по обыкновению обеих пленниц на некотором расстоянии одну от другой. Олешка давно ждала этого момента, она приподняла голову, осмотрелась и тихо произнесла:
- Катря а Катря!
Катря молча остановила на ней глаза.
- Глупая дивчина, ты думаешь, что я и в самом деле стала татаркой! тихо прошептала Олешка. - Посмотри, как я все устрою, ты будешь у меня свободна, моя пташечка!
- Ах, мамка! - могла прошептать только Катря, и слезы радости полились у нее из глаз.
- То-то, доченька, знай только молчи, и старая Олешка на что-нибудь пригодится, - проговорила она и, заметив, что татарин ворочается во сне, опустила голову и сделала вид, что храпит.
