Владимир Янин - Очерки истории средневекового Новгорода
Противоречивость приведенного сообщения была замечена позднейшими летописцами, которые по-разному пытались ее преодолеть. Новгородская Четвертая летопись, говоря о 5 марта, уже не упоминает ни Никона, ни среду, а добавляет только: «на средокрестье»[225]. В московском своде конца XV в., Воскресенской, Вологодско-Пермской летописях и в Толстовском VII (Голицинском) списке Никоновской летописи также нет ни среды, ни Никона: «марта 5, на средохрестной недели»[226]. Однако такой вариант сам по себе двусмыслен. Если имеется в виду «неделя» в значении воскресенья, это соответствовало бы 7 марта; если же под «неделей» понимать четвертую (средокрестную, крестопоклонную) неделю Великого поста, то она в 1238 г. приходилась на 8—14 марта. Второе возможное понимание повлияло на протограф большинства списков Никоновской летописи, в которых вместо «марта 5» стоит «марта 15»[227]. Эта дата была заимствована В. Н. Татищевым.[228]
Ошибки Новгородской Первой летописи объясняются достаточно просто. Если возникновение «среды» не результат гаплографии, основанной на неверном восприятии переписчиком Синодального списка слова «средохрестье», которое в протографе могло быть разделено переносом, то вполне убедительным представляется соображение Н. Г. Бережкова: может быть, в первоначальной дате «указывалось, что Торжок был взят 5 марта «пред» средокрестной «неделей» (в смысле воскресенья), и ошибка заключается в изменении «пред» на «среду»[229]. Что касается неверного указания дня святого, то под 5 марта в святцах отмечен мученик Конон, превратившийся из-за какого-то дефекта протографического текста в Никона. Обе ошибки идут подряд: «.Никона, в среду.», что подтверждает справедливость предположения об общей дефектности строки в протографе: она могла выглядеть так: «.. [Кон]она [п] ред[ъ]…». Достоверность 5 марта как даты падения Торжка подкрепляется не только летописным указанием на двухнедельную осаду, но и наблюдениями над хронологией дальнейших событий.
После взятия Торжка «ганяшася оканьнии безбожници от Торжку Серегерьскым путемь, оли и до Игнача креста, а все люди секуще акы траву, за 100 верст до Новагорода. Новъгород же заступи Бог и святая великая и зборная апостольская церкы святая Софья и святыи Кюрил и святых правоверных архиепископ молитва и благоверных князии и преподобьных чернонризець иереискаго сбора»[230]. При чтении этого текста возникает неизбежный вопрос, почему избавление Новгорода от военной опасности 1238 г. связывается в сознании летописца с небесным заступничеством именно святого Кирилла и какой из святых Кириллов имеется здесь в виду.
Казалось бы, прямой ответ на вторую часть этого вопроса дают варианты этого сообщения в Новгородской Первой летописи младшего извода и Новгородской Четвертой летописях. В первой из них называются «святыи преподобнии святители Кирил и Афанасеи», во второй – «святыи великии отець Кирил архиепископ Александриискии»[231]. Однако следует учесть, что оба указанных варианта возникли в результате обработки в XV в. более древнего текста, в котором, как уже показано, святой Кирилл не конкретизирован. Между тем именно в это время, после основания в Новгородском детинце, у северной стены Софийского собора, в 1390 г. моровой обетной церкви свв. Афанасия и Кирилла Александрийских[232], культ этих святых, празднуемых 18 января, становится в Новгороде особенно популярным. Но в святцах отмечен еще один значительный Кириллов день – поминовение св. Кирилла архиепископа иерусалимского, 18 марта[233]. Эта дата, несомненно, разъясняет смысл летописного заступничества св. Кирилла за Новгород: отступление монголо-татар от Игнача Креста произошло, надо полагать, 18 марта, спустя тринадцать дней после падения Торжка, или же – что вернее – в этот день в Новгороде было получено сообщение о прекращении опасности и отслужены по этому случаю благодарственные молебны святому Кириллу. 18 марта на 13 дней отстоит от даты падения Торжка. Такой срок не чрезмерен, но и не мал. Торжок отделяют от Новгорода 270 км по прямой. Остановившись за 100 верст от Новгорода, ордынский отряд, следовательно, преодолел по той же прямой около 170 верст, делая в среднем 13 км в день, если его отход совершился 18 марта, а не раньше.
Разумеется, приведенные цифры условны. Летописный рассказ говорит о том, что монголо-татары двинулись от Торжка Селигерским путем, т. е. не на северо-запад, прямо к Новгороду, а на запад к Селигеру – Волгой и долиной реки Селижаровки. Чтобы выяснить конкретный маршрут этого движения и локализовать его конечный пункт, надо рассмотреть весьма дискуссионный вопрос о главных путях сообщения Новгорода с Низовскими землями, в частности, о понятии «Селигерский путь».
Из самого упоминания последнего очевидно, что из Торжка в Новгород ездили не только Селигерским путем. Другой вариант движения, которым монголо-татары не воспользовались, продемонстрирован летописным рассказом о «мирном» походе Ивана III в 1475 г.[234] Великий князь тогда двигался из Торжка к верховьям Мсты, оттуда через приток Мсты Волму, спрямляя путь, к Плашкину в низовьях Мсты и наконец в Новгород. Еще один вариант движения – «Яжелбицкая дорога», упомянутая в рассказе о походе Ивана III на Новгород в 1477 г. Тогда великий князь «шел от Торжьку на Волок, а оттоля шел меж Яжелбицкие дороги и Мсты»[235]. Предположения о направлении этой дороги были высказаны П. П. Семеновым-Тяньшанским – Яжелбицкая дорога связывается с движением через Селигер[236], что вызвало самые решительные возражения В. А. Чивилихина, поскольку они «направляют орду через весь Селигер и далее на север – по льду озера Велье, поперек долин Поломети и Холовы. Этот гипотетический наступательный марш с бессмысленным отклонением далеко на север был попросту невозможен – заснеженные бездорожные и бескормные лесные чащобы не пропустили бы туда степную конницу, поредевшую, отощавшую и уставшую после тяжелого похода»[237]
Между тем еще в 1914 г. была опубликована интереснейшая статья Н. В. Мятлева, которая демонстрирует не только выдающуюся эрудицию, но и блистательную методику ее автора; в ней аргументированно обоснован весь маршрут Яжелбицкой дороги, пролегающей на всем ее протяжении по озерам и руслам рек в кратчайшем направлении от Селигера до Новгорода[238].
Третий вариант пути от Торжка к Новгороду предложен еще З. Ходаковским и подробно освещен Н. П. Барсовым – от северной оконечности Полоновского плеса озера Селигер к долине притока Полы реки Явонь, через Демянск на этой реке, затем по Поле до Ильменя[239]. Это «Демонская дорога» летописей.
Четвертый вариант установлен В. И. Колосовым – от Березовского погоста на Селигере через городок Молвотицы на Щеберихе до устья этой реки, впадающей в Полу, отсюда совпадая с сответствующим отрезком третьего варианта пути[240]. Только этот четвертый вариант В. А. Чивилихин признает «истинно Селигерским путем»[241], хотя, как видим, все три последних варианта пролегают через плесы Селигера.
Для определения того пути, которым воспользовались отряды Субудая и Батыя, решающее значение имеет определение местоположения Игнача Креста, до которого эти отряды дошли. Дискуссия об Игначе Кресте началась еще в первой половине XIX в., когда С. М. Соловьев вслед за В. Н. Татищевым высказал предположение, что этот летописный топоним соответствует нынешним Крестцам (город в 80 км к юго-востоку от Новгорода на Яжелбицком пути)[242]. Это мнение было в 1844 г. оспорено Н. А. Полевым: «Догадливые археографы находят Игнач Крест в Крестцах, но они забыли, что старые версты были вдвое более нынешних, и места, где остановился Батый, надобно искать где-нибудь близ Торжка… Этимология Крестцев очень простая: крестцом называлось в старину место, где пересекали одна другую две дороги или улицы. В Крестцах пересекались дороги в Москву и Боровичи»[243]. В самом деле, такая этимология легла еще в 1781 г. в основу официального герба города Крестцы: «в верхней части щита герб Новгородский. В нижней – две большие дороги, перешедшие одна другую крестообразно, в зеленом поле, означая истинное имя сего нового города»[244]. Очевидно, рассуждение о величине «старых» верст повлияло как на Б. Д. Грекова и А. Ю. Якубовского, так и на В. А. Чивилихина, приравнявших летописные 100 верст к 200 км.[245]
Оставляя в стороне версты московских летописей XV–XVI вв., посмотрим, какие версты имеет в виду новгородский летописец XIII в. в ближайших к рассказу 1238 г. контекстах. В 1240 г. «придоша Немци на Водь с Чюдью, и повоеваша и дань на них възложиша, а город учиниша в Копорьи погосте. И не то бысть зло, но и Тесов взяша, и за 30 верст ганяшася, гость бьючи; а семо Лугу и до Сабля»[246]. Тесовский погост расположен в 48 км от Новгорода, а Сабельский погост – в 40 км[247]. Однако летопись указывает, что ближайший к Новгороду пункт находился в 30 верстах, которые, таким образом, меньше 40 км. В 1242 г. во время Ледового побоища, разбив крестоносцев на льду Узменя, новгородцы «биша их на 7-ми верст по леду до Суболичьского берега»[248]. Но ширина Узмени в месте битвы не превышает 8 км. Это значит, что летописец оперирует не «межевыми» (двойными) верстами, о которых писал Н. А. Полевой, о обычными (около 1,06 км), существовавшими, как видим, и «в старину».
