Борис Башилов - Пушкин и масонство
VI
В 30-х годах сторонники национального направления и западники (из которых в 40-х годах возникает Орден Р. И.) еще исповедовали почти одни и те же идеи, причем руководящей идеей является возникшее на немецкой философской почве учение о народности, как о особой культурной индивидуальности, учение о «призвании» каждой крупной нации. Подобный подход неизбежно поднимал вопрос о смысле исторических циклов и о месте России в ходе всемирной истории. «В 30-х годах впервые возникает и отчетливо формулируется проблема «Россия и Запад», и, в разработке этой проблемы принимают участие все выдающиеся умы того времени. По свидетельству современников, именно в эти годы начались те беседы и споры в кружках — сначала московских, а потом петербургских, из которых впоследствии вышло западничество и славянофильство». «Тридцатые годы еще не знали тех острых разногласий, какие выдвинулись в следующее десятилетие, — но именно потому, что тогда существовало духовное единство, две центральные идеи того времени, идея народности и идея особой миссии России в мировой истории — остались общими и для ранних славянофилов, и для ранних западников. То, что было посеяно в 20-х годах и развивалось в духовной атмосфере тридцатых годов, различно проявилось лишь в сороковых годах». (В. В. Зеньковский. Русские мыслители и Европа. Стр. 37–38).
Даже будущие основатели Ордена Р. И. — этого прямого духовного потомка запрещенного русского масонства, Бакунин и Белинский, одно время высказывали склонность повернуться лицом к России. Бакунин, а под его влиянием Белинский, «примиряются с русской действительностью».
Идейный разлад в русском образованном обществе как будто бы теряет свою остроту и появляется надежда, что оно с большим или меньшим единодушием, пойдет вслед за Пушкиным по дороге национального возрождения. Одно время Бакунин, например, писал, что «должно сродниться с нашей прекрасной русской действительностью и, оставив все пустые претензии, ОЩУТИТЬ В СЕБЕ, НАКОНЕЦ, ЗАКОННУЮ ПОТРЕБНОСТЬ БЫТЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМИ ЛЮДЬМИ». А Белинский, находившийся в это время целиком под духовным влиянием Бакунина, не только примиряется с русской действительностью, но и горячо пишет, точно также как и Пушкин и Гоголь о священном значении царской власти.
«Если бы составить специальную хрестоматию, — пишет в «Истории русской философии» В. В. Зеньковский, — с цитатами о «священном» значении царской власти у русских мыслителей, то Белинскому, по яркости и глубине его мыслей в этом вопросе надо было бы отвести одно из первых мест», (т. I, стр. 237). Но этому принятию русской действительности быстро приходит конец. Это последнее затишье перед бурей. Хронологически это затишье охватывает всего только одиннадцать лет (1826–1837 гг.).
VII
Сигналом к началу ожесточенной идейной борьбы, не стихающей с той поры, явились опубликованные в 1836 году «Философическое письмо» П. Чаадаева.
«Философическое письмо» П. Чаадаева, заявляет А. Герцен в «Былое и Думах»: «было своего рода последнее слово, рубеж. Это был выстрел, раздавшийся в темную ночь, тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, все равно, надо было проснуться».
Первым на защиту России выступил бывший «воспитанник» Чаадаева
— Пушкин. Пушкин решительно отвергал основную идею первого «Философического письма», что все прошлое России это пустое место, нуль.
Перечислив важнейшие события русского исторического прошлого, Пушкин спрашивает Чаадаева:
«…Как, неужели это не история, а только бледный, позабытый сон?
Разве вы не находите чего-то величественного в настоящем положении России, чего-то такое, что должно поразить будущего историка?» «…Хотя я лично люблю Государя, я вовсе не склонен восхищаться всем, что вижу кругом. Как писателя, оно меня раздражает; как человека сословных предрассудков задевает мое самолюбие. Но клянусь вам честью, ни за что на свете не променял бы я родины и родной истории моих предков, данную нам Богом». Такими многозначительными строками Пушкин заканчивает письмо — протест своему бывшему наставнику, европеизм которого он духовно уже перерос.
Пушкин понял основную ложь первого «Философического письма» — понял, что это взгляд не русского на отрицательные стороны исторического прошлого России и недостатки современной ему русской действительности, а взгляд на Россию европейца русского происхождения. Умнейший человек своей эпохи Пушкин совершенно иначе реагировал на «Философическое письмо», чем Герцен, Белинский и другие западники, которые искали только удобного предлога, чтобы начать снова борьбу против русских исторических традиций. Пушкин решительно возражает Чаадаеву, что все беды России происходят будто бы потому, что русский народ не воссоединился с католической Церковью, а остался верен Православию, отделившему его от остальных народов Европы. Пушкин вступает с Чаадаевым в настоящий богословский спор. Он решительно отбрасывает утверждение Чаадаева, что «мы черпали христианство из нечистого (т. е. византийского) источника», что Византия была достойна презрения и презираема» и так далее.
«Но, мой друг, — пишет Пушкин, — разве сам Христос не родился евреем и Иерусалим разве не был притчею во языцах? Разве Евангелие от того менее дивно? Мы приняли от греков Евангелие и предание, но не приняли от них духа ребяческой мелочности и прений. Русское духовенство до Феофана, было достойно уважения: оно никогда не оскверняло себя мерзостями папства и, конечно, не вызвало бы реформации в минуту, когда человечество нуждалось в единстве. Я соглашаюсь, что наше нынешнее духовенство отстало. Но хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все, оно не принадлежит к хорошему обществу».
Пушкин указывает Чаадаеву, что своим культурным превосходством западное духовенство, как и вся Европа обязана России; духовное развитие Европы куплено ценой порабощения монголами России. «Этим, — пишет Пушкин, — была спасена христианская культура. Для этой цели мы должны были вести совершенно обособленное существование, которое… сделало нас чуждыми остальному христианскому миру… Наше мученичество дало католической Европе возможность беспрепятственного энергичного развития».
В противовес Чаадаеву, Белинскому, Герцену, Бакунину, Пушкин дает очень высокую оценку православному духовенству эпохи существования патриаршества. Петр I и затем Екатерина II — вот кто по мнению Пушкина виновны в том, что православное духовенство оказалось ниже предъявляемых ему православием задач. «Бедность и невежество этих людей, — пишет Пушкин, — необходимых в государстве, их унижает и отнимает у них самую возможность заниматься важною сею должностью. От сего происходит в народе нашем презрение к попам и равнодушие к отечественной религии».
Спор Пушкина с Чаадаевым имеет колоссальное значение в истории развития русского национального мировоззрения после совершенной Петром революции: это спор гениального русского человека, который первый духовно преодолел тлетворные идеи вольтерьянства и масонства — с русским, оказавшимся в один из периодов своего умственного развития целиком во власти европейских идей и судивший Россию с точки зрения европейца.
Письмо Пушкина Чаадаеву, написанное незадолго до смерти, является выражением взглядов духовно созревшего Пушкина на прошлое, настоящее и будущее России. В монографии о Чаадаеве М. Гершензон заявляет. что если бы до нас не дошло ни одно из поэтических и прозаических произведений Пушкина, а один только его ответ Чаадаеву, в котором он изложил свои исторические взгляды на Россию и Европу, то и этого было бы достаточно, чтобы признать его гениальным человеком Николаевской эпохи.
VIII
Историки и литературоведы — члены Ордена всегда умалчивают о том важном обстоятельстве, что в то время, когда Пушкин писал в 1836 г. свои возражения на «Философическое письмо», Чаадаев в это время думал уже так же, как и Пушкин.
Он, например, писал гр. Строганову: «Я далек от того, чтобы отрекаться от своих мыслей, изложенных в означенном сочинении», «но верно также и то, что в нем много таких вещей, которых я бы не сказал теперь». И это не было официальное отпирательство, потому что А. И, Тургеневу Чаадаев пишет, что мысли высказанные в опубликованном по инициативе Надеждина «Философическом письме» есть «убеждение, уже покрытое ржавчиной и только того и ждало, чтобы оставить место другому, более современному, более туземному» (то есть более национальному по своему характеру убеждению. — Б. Б.). Еще более ясно, что Чаадаев в 1836 году пришел уже к совершенно другим. противоположным взглядам из его следующего письма к брату: «Тут естественно приходит на мысль то обстоятельство, что это мнение выраженное автором за шесть лет тому назад, может быть, ему вовсе теперь не принадлежит, и что нынешний его образ мыслей, может быть, совершенно противоречит его мнениям». И это было действительно так. Еще до напечатания писем в «Телескопе», в 1833 году Чаадаев подал Имп. Николаю I записку о том, что образование в России должно быть организовано иначе, чем в Европе, мотивируя это тем, «что Россия развивалась совсем по иному и что она должна выполнить в мире особое назначение. Я считаю, что нам следует себя отделить как мнениями науки, так и мнениями политики (то есть иметь свою русскую политическую идею. — Б. Б.), и русская нация, великая и сильная, должна, я считаю, во всех вещах не получать воздействия прочих народов, но оказать на них свое собственное воздействие».
