Сергей Скибин - История русской литературы XIX века. Часть 1: 1795-1830 годы
В стихотворении Батюшкова воссоздано любовное преследование «на празднике Эригоны». Поэт придал эпизоду характер ритуального языческого действа. Статике Парни Батюшков противопоставил динамику погони, экстаз любовного чувства. Они, с точки зрения Батюшкова, характеризуют античное языческое мироощущение. У героев – «пылающи ланиты Розы ярким багрецом», героиня «неистова», ее страсть «В сердце льет огонь и яд!». Любовный эпизод у Батюшкова – не статуарная зарисовка, а динамичная и живописная картина «вакхического» бега, увенчанного победой юноши:
Эвры волосы взвивали,Перевитые плющом;Нагло ризы поднималиИ свивали их клубком.
Поэт счел необходимым внести в стихотворение отсутствующие у Парни признаки движения («Жрицы Вакховы текли», «Жрицы Вакховы промчались»). В этом динамичном духе Батюшков изменил и концовку: стихотворение заканчивается танцем девушек, которые бегут мимо влюбленных с ритуальным «воплем»:
Жрицы Вакховы промчалисьС громким воплем мимо нас;И по роще раздавалисьЭвоэ! и неги глас!
И в этом стихотворении Батюшков ослабляет чувственность, вводя славянизмы («текли», «ризы», «ланиты») и слова в старом значении («нагло» – внезапно; ср.: «наглая смерть»). Поэт передал неумолимое торжество неукротимой страсти, целиком охватившей человека. Благодаря энергии движения, живописной красочности и пластической рельефности («Стройный стан, кругом обвитый Хмеля желтого венцом…») стихотворение Батюшкова затмило французский текст. Это отметил Пушкин, написав о нем на полях «Опытов…» – «лучше подлинника, живее»[42].
Батюшков часто рисует вымышленные театральные сценки, красочные и живые. При этом слова, употребляемые им, как и у Жуковского, играют своими предметными и метафорическими значениями. Слово «хмель» и «Вакханке» – не только атрибут богини любви, но и пьянящая радость; слово «роза» – не только обозначение цвета «ланит», но и роскошь наслаждений, расцвет жизненных сил, всесилие страсти[43]. Все стихотворение говорит об упоении жизнью и земными чувствами. Так Батюшков украшает чувственность, возвышая ее духовно. Сюда же относятся и античные реалии, призванные придать праздничность переживаниям и создать атмосферу гармонии, непосредственности, эпикурейской беспечности и мудрости.
Было бы ошибочно думать, что Батюшков сосредоточен исключительно на любви. Эта страсть представляется ему, конечно, одним из самых гармоничных и прекрасных проявлений души, но любовь у Батюшкова всегда духовна и не мыслится им вне простых и естественных свойств и переживаний личности. Она сопряжена с добром, отзывчивостью, чуткостью, бескорыстием. Она свободна и не знает расчетов.
Утверждая гуманные и прекрасные идеалы, Батюшков не мог не задумываться об их скоротечности и гибели. В его стихотворениях передана и грусть об исчезающей юности, о блекнущих и увядающих цветах весны, символизирующей расцвет природы и жизни. Порою эти мотивы омрачают, как в стихотворении «Веселый час», иногда же они выливаются в горькую эпитафию-элегию, как в прекрасном антологическом стихотворении «Надпись на гробе пастушки», где героиню не пощадил грозный и жестокий удар судьбы, и она умерла «на утре дней», едва успев насладиться жизнью. Смерть возлюбленной («На смерть Лауры») может означать для героя гибель сладких обольщений жизни («И все с Лаурою в минуту потерял!»), а может рождать мужественную печаль («Вечер»), исторгающую звуки лиры и силой песнопений вызывающую дорогую тень.
И все-таки скорбные настроения не могут отменить пережитых земных радостей. В стихотворении «Привидение» герой, предчувствуя близкую кончину, воображает себя умершим. Что же он обещает своей возлюбленной? Да ту же верность, что на земле, ту же нежность, ту же привязанность, то же очарование ее совершенством и то же блаженство, которое им было испытано. И только непереходимость грани между смертью и жизнью («Но, ах! Мертвые не воскресают») вызывает в нем глубокое сожаление. Однако в стихотворении «Элизий» Батюшков преодолел и эту трудность: сам «бог любви прелестной» провожает любовников в Элизий. Этот спокойный, плавный переход из мира живых в царство блаженных праведников совершается без трагедийных изломов, катаклизмов, столь же естественно, как жизнь и смерть. Любовь, начавшаяся «здесь», на земле, с еще большей силой, с новой энергией расцветает «там», и ей вновь сопутствуют красота, духовность, поэзия.
«Мои пенаты»
Итогом поэтического периода 1809–1811 гг. стало стихотворение «Мои пенаты». В нем Батюшков использовал мотивы стихотворений Грессе («Обитель») и Дюси («К богам пенатам»), но создал вполне оригинальное и новаторское произведение.
Поэт погрузил читателя в домашнюю обстановку и повел с ним задушевную беседу о том, что ему близко и дорого. С этой целью он выбрал и жанр – дружеское послание, в котором доверчиво выражались интимные чувства. Батюшков настойчиво и в подчеркнуто сниженных красках рисует жилище, которое называет то «обителью», то «хижиной», то «уголком», то «шалашом», то «хатой», то «домиком». Все эти слова употреблены как синонимы, их выбор понятен: скромность жилища не означает ни одиночества, ни несчастья; она намекает на независимость и личное достоинство[44]. Поэт подробно перебирает домашние вещи, сильно преувеличивая бедность обстановки.
Нарочитое подчеркивание «нищеты» необходимо Батюшкову для того, чтобы противопоставить свой «домик» дворцам и палатам вельмож и богачей, а «рухлую скудель» – их роскошному убранству («бархатное ложе», «вазы»). Он обнажает контраст между теми, для кого ценности сосредоточены в материально осязаемых вещах, и поэтом, живущим в мире духовных интересов. Поэту милее высокое уединение, личная независимость, добрые чувства, идеальные стремления, которые становятся прекрасной мечтой. Обитель мечты – мир поэзии. «Хижина» поэта становится домом мечты и домом поэзии. До Батюшкова мечта обычно пребывала в отдаленной от житейской прозы и повседневности сфере. Батюшков соединил мечту о прекрасном и поэзию с обыденной обстановкой. Мечта спустилась на землю и нашла приют в «шалаше». Так через описание вещей выражены и грубая материальность, и светлая духовность.
В стихотворении приоткрывается особый мир, в котором обитает поэт, – заповедная страна поэзии, не отгороженная от убогого быта, нравственно чистая и населенная возлюбленной, друзьями-собеседниками и вдохновенными поэтами. При этом повседневность, обыденность двоится: быт поэта, сопричастный его мечте, возвышен, а быт вельмож, удаленный от мечты, снижен. Батюшков находит поэтическую прелесть и в житейской обстановке. Чтобы возвысить бытовое и придать интимность высокому, он уравновешивает слова разных стилистических пластов, употребляя их метафорически, в переносном смысле, и делая их синонимами, «Пенаты», слово книжное, взятое из мифологии, соединяется со словом «пестуны» – бытовым, заимствованным из домашнего обихода:
Отечески Пенаты,О пестуны мои!
Оба в обычной речи стилистически четко маркированных слова теряют в поэтическом контексте свои отличительные приметы. Они стилистически согласуются между собой и обозначают одно и то же – домашних покровителей поэта и его поэзии. Они живут в одном и том же месте:
Вы златом не богаты,Но любите своиНоры и темны кельи…
Батюшков опять сближает разные по стилистической принадлежности слова («норы» – слово бытовое, «кельи» – из языка монахов, обрядовое). Поэт переводит их в переносный план и объединяет как синонимы. Слова эти становятся символическими названиями поэтической обители. Подобно самому поэту, «пенаты» и «пестуны» любят одиночество и скромный домашний приют.
В свой «домик» поэт принес наслажденья ума и сердца, богатство разнообразных впечатлений, составляющих содержание его духовного мира. Эта мысль выразилась не декларативно и риторично. В «Моих пенатах» Батюшков «одомашнил» свою поэтическую мечту и поднялся над миром корыстных расчетов и светской суеты. Он ощутил себя независимым и свободным. Воображение унесло его в область высоких вдохновений, давших его душе радость переживания красоты, любви, дружбы. Его уже не тяготят ни материальные заботы, ни скудная обстановка. Так в стихах лирически воплотилась «маленькая философия». Впрочем, только уйдя в сферу фантазии и укрывшись в поэтической «хижине», Батюшков и мог предаться жизненным и духовным наслаждениям.
Подобны самому поэту и его друзья – «враги природных уз», свободные и беспечные философы-ленивцы.
