Женщина и война. От любви до насилия - Рафаэль Абрамович Гругман
<…> Потрясенный, я сидел в кабине полуторки, шофёр мой, Демидов, стоял в очереди <…> и я понимал, что война далеко не всё спишет. Полковник, тот, что только что дирижировал, не выдерживает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков. (Выделено мной. – Р.Г.)
– Кончай! По машинам! А сзади уже следующее подразделение. И опять остановка, и я не могу удержать своих связистов, которые тоже уже становятся в новые очереди, а телефонисточки мои давятся от хохота, а у меня тошнота подступает к горлу. До горизонта между гор тряпья, перевернутых повозок – трупы женщин, стариков, детей».
Офицеры Солженицын, Копелев, Рабичев… не могли этому помешать, но для истории они оставили документальные свидетельства. Рабичев, из главы «Самое страшное», о совершённом на его глазах групповом изнасиловании и убийстве двух шестнадцатилетних девочек. Солдатами командует майор штаба 31-й армии:
«Получаем команду расположиться на ночлег. Это часть штаба нашей армии: командующий артиллерии, ПВО, политотдел. Мне и моему взводу управления достается фольварк в двух километрах от шоссе. Во всех комнатах трупы детей, стариков, изнасилованных и застреленных женщин. Мы так устали, что, не обращая на них внимания, ложимся на пол между ними и засыпаем.
<…> На ступеньках дома стоит майор А., а два сержанта вывернули руки, согнули в три погибели тех самых двух девочек, а напротив – вся штабармейская обслуга – шоферы, ординарцы, писари, посыльные.
– Николаев, Сидоров, Харитонов, Пименов… – командует майор А. – Взять девочек за руки и ноги, юбки и блузки долой! В две шеренги становись! Ремни расстегнуть, штаны и кальсоны спустить! Справа и слева, по одному, начинай!
А. командует, а по лестнице из дома бегут и подстраиваются в шеренги мои связисты, мой взвод. А две <…> девочки лежат на древних каменных плитах, руки в тисках, рты забиты косынками, ноги раздвинуты – они уже не пытаются вырываться из рук четырёх сержантов, а пятый срывает и рвёт на части их блузочки, лифчики, юбки, штанишки. Выбежали из дома мои телефонистки – смех и мат. А шеренги не уменьшаются, поднимаются одни, спускаются другие, а вокруг мучениц уже лужи крови, а шеренгам, гоготу и мату нет конца. Девчонки уже без сознания, а оргия продолжается.
Гордо подбоченясь, командует майор А. Но вот поднимается последний, и на два полутрупа набрасываются палачи-сержанты.
Майор А. вытаскивает из кобуры наган и стреляет в окровавленные рты мучениц, и сержанты тащат их изуродованные тела в свинарник, и голодные свиньи начинают отрывать у них уши, носы, груди, и через несколько минут от них остаются только два черепа, кости, позвонки»[47]. (Они могли оказаться сёстрами Вилли Драугеля. – Прим. Р.Г.)
Пьяных солдат, привыкших к насилию, трудно остановить. Рабичев о попытке коменданта города, полковника, остановить вакханалию изнасилований и убийств:
«Между тем находящиеся в неведении солдаты и офицеры разбрелись по городу. Комендант города, старший по званию полковник, пытался организовать круговую оборону, но полупьяные бойцы вытаскивали из квартир женщин и девочек. В критическом положении комендант принимает решение опередить потерявших контроль над собой солдат. По его поручению офицер связи передает мне приказ выставить вокруг костёла боевое охранение из восьми моих автоматчиков, а специально созданная команда отбивает у потерявших контроль над собой воинов-победителей захваченных ими женщин. <…> в костёл загоняют около двухсот пятидесяти женщин и девочек, но уже минут через сорок к костёлу подъезжают несколько танков. Танкисты отжимают, оттесняют от входа моих автоматчиков, врываются в храм, сбивают с ног и начинают насиловать женщин. Я ничего не могу сделать. Молодая немка ищет у меня защиты, другая опускается на колени. (И они могли быть сёстрами Вилли Драугеля. – Прим. Р.Г.)
– Герр лейтенант, герр лейтенант!
Надеясь на что-то, окружили меня. Все что-то говорят. А уже весть проносится по городу, и уже выстроилась очередь, и опять этот проклятый гогот, и очередь, и мои солдаты.
– Назад, ё… вашу мать! – ору я и не знаю, куда девать себя и как защитить валяющихся около моих ног, а трагедия стремительно разрастается.
Стоны умирающих женщин. И вот уже по лестнице (зачем? почему?) тащат наверх, на площадку, окровавленных, полуобнаженных, потерявших сознание и через выбитые окна сбрасывают на каменные плиты мостовой. Хватают, раздевают, убивают. <…> Такого ещё ни я, никто из моих солдат не видел. <…> Танкисты уехали. Тишина. Ночь. Жуткая гора трупов. Не в силах оставаться, мы покидаем костёл.
<…> Я был командиром взвода, меня тошнило, смотрел как бы со стороны, но мои солдаты стояли в этих жутких преступных очередях, смеялись, когда надо было сгорать от стыда, и, по существу, совершали преступления против человечества.
Полковник-регулировщик? Достаточно было одной команды? Но ведь по этому же шоссе проезжал на своем “Виллисе” и командующий 3-м Белорусским фронтом маршал Черняховский.
<…> Так на ком же было больше вины: на солдате из шеренги, на полковнике-регулировщике, на смеющихся полковниках и генералах, на наблюдающем мне, на всех тех, кто говорил, что война всё спишет?
В марте 1945 года моя 31-я армия была переброшена на 1-й Украинский фронт в Силезию, на Данцигское направление. На второй день по приказу маршала Конева перед строем было расстреляно сорок советских солдат и офицеров, и ни одного случая изнасилования и убийства мирного населения больше в Силезии не было. Почему этого же не сделал маршал Черняховский в Восточной Пруссии? Сумасшедшая мысль мучает меня – Сталин вызывает Черняховского и шепотом говорит ему:
– А не уничтожить ли нам всех этих восточнопрусских империалистов на корню, территория эта по международным договорам будет нашей, советской?
И Черняховский – Сталину:
– Будет сделано, товарищ генеральный секретарь!»
Лейтенант Рабичев свидетельствует: старшие офицеры лично участвовали в преступлениях, хотя достаточно было одного лишь приказа Конева и расстрела сорока насильников, чтобы мгновенно восстановить дисциплину в войсках.
Из рассказов фронтовиков
Сержант Яков Призант: «Когда вошли в Германию, я был в разведроте. Это потом уже появились приказы не грабить, не убивать, могли и под трибунал отдать. А в первые дни делали что хотели. Заходим в село. Командир выбирает самый красивый дом, его обливают бензином и поджигают. Помню,
