Пол и секуляризм (СИ) - Скотт Джоан Уоллак
Эли Зарецкий указал в своей книге 1976 года «Капитализм, семья и личная жизнь», что эти взгляды служили потребностям капиталистической экономики: «Система наемного труда, социализировавшего производство при капитализме, поддерживалась общественно необходимым, но частным трудом домохозяек и матерей… В этом смысле семья — неотъемлемая часть экономики при капитализме»[224]. Однако обозначение домашней сферы как «частной» отрицало ее экономическую функцию. Тем самым, как утверждает Элизабет Мэддок Диллон, экономическая ценность домашнего труда женщины заслоняется его репрезентацией в виде добровольной деятельности, мотивированной любовью. Этот труд был призван не только давать мужчинам утешение, когда на них хищнически посягали фабрика и рынок, он также предполагал приватное пространство для развития либерального субъекта «посредством аффективного богатства и нонутилитаризма»[225]. «Идеологический выигрыш» от сентиментализированной домашности «самым интимным образом связан с символикой свободы», пишет она[226]. Более того, частная сфера понимается как пространство эмпатической идентификации с другими, идентификации того рода, в которой Адам Смит видел основу любого индивидуального чувства самости и которую Маркс считал предпосылкой для обмена. Вот что пишет Диллон: «Один имеет ценность в этой системе, только если он соответствует желанию другого; желание другого конституирует самость»[227]. С ее точки зрения, разделение труда на частный/публичный, домашний/рыночный, мужской/женский добавляет капиталистическим отношениям производства и определению экономической ценности политическое измерение либеральной свободы.
Гендерная репрезентация труда получила широкое распространение. Лидеры профсоюзного движения вторили дискурсу политической экономии, проводя кампании за доплату на содержание семьи для мужчин. Например, Хенри Броадхерст заявил на Британском профсоюзном конгрессе в 1877 году, что члены профсоюзов обязаны
как мужчины и мужья приложить все силы к тому, чтобы добиться такого положения вещей, при котором их жены будут оставаться дома вместо того, чтобы вступать в конкуренцию за средства к существованию с большими и сильными мужчинами всего мира[228].
Конечно, мужчины из профсоюза были обеспокоены тем, что найм на работу женщин приведет к снижению их заработной платы, а потому вкладывались в защиту мужской идентичности их профессий. Но они действовали внутри дискурса, который гораздо больше, чем в прошлом, представлял рынок труда в гендерных категориях, пропагандировавших как идеал материнскую и домашнюю роль женщины, не получающей платы за свой труд. Донзло пишет, что «женщина, сидящая дома, заботливая мать — гарантия для мужчины, наиболее предпочтительный инструмент приучения рабочего класса к цивилизации»[229]. В книге Жюля Симона, вышедшей в 1861 году, «Рабочая — неприличное, грязное слово», обращавшейся ко всем классам, оплачиваемый труд женщины (существующая и все более явная реалия) связывался не только с деградацией и ранней смертью самих женщин, но также с ростом детской смертности и потому потерей рабочей силы в будущем. Когда Симон в 1890 году выступал за декретный отпуск для работающих женщин, он делал это «во имя очевидного и высшего интереса человеческого рода». Защита была положена, как он писал, тем людям, «чье здоровье и безопасность могли охраняться только лишь государством»[230].
Конечно, по всему политическому спектру наблюдалось сопротивление этим идеям. Либералы, социалисты и феминистки утверждали, что воспроизводство, подобно производству, должно быть организовано коллективно и что женщинам должен предоставляться равный доступ к образованию, работе и гражданству, несмотря на то что именно они рожают детей. Мэри Уолстонкрафт в своем «Требовании прав для женщин» (1792) разражалась проклятьями в адрес несправедливых законов и практик, которые отказывали женщинам в образовании и политических правах. В следующем столетии Джон Стюарт Милль в «Угнетении женщин» (1869) разоблачал и отвергал идею существования природных различий, которые бы оправдывали неравенство полов. Альтернативное видение сексуальных союзов и семьи занимало центральное место в экспериментах так называемых утопических социалистов в Европе и в Соединенных Штатах в XIX и XX веках: сюда включалось создание коммунальных домохозяйств и признание экономической ценности неоплачиваемого домашнего труда женщин. Вот что пишет Циммерман:
Подобно тому, как сексуальность, родство и домохозяйство имели фундаментальное значение для политики расового и национального господства, борьбы с социальной демократией и контроля за свободным трудом, проводившейся Прусским государством и Verein für Sozialpolitik, центральное значение они имели и для критики этой политики социал-демократами[231].
Эта критика только подчеркивает тот факт, что политика национального государства эпохи модерна включала в себя управление и контроль за якобы частной жизнью населения; четкие линии гендерного различия были неотъемлемой частью господствующего мировоззрения, зародившегося в ней.
Матрица полового различия
В версии истории, представленной секуляризмом, упадок религии сменился подъемом науки; Природа заняла место Бога; бессмертие достигалось посредством человеческой репродукции, а взаимодополняющая роль полов обеспечивала и настоящее, и будущее. Публичное отчуждение мужчин искупалось приватной аффектацией женщин, а фрагментирующая деятельность рынка и политики возвращала целостность в лоне домашнего очага; единство и бессмертие — расы и нации — отныне обеспечивались одной только нуклеарной семьей, единственным легитимным местом для полового сношения как «воплощенной креативной силы», секса, ограниченного требованием репродукции, отсылающим уже не к Богу, а к спасению нации. С этим «репродуктивным футуризмом» поиски целостности и высшего смысла жизни сместились на производство детей, говоря словами Эдельман, иконического Ребенка, обещавшего подтвердить фантазию о том, что есть-таки высший смысл жизни, который может быть познан и реализован.
Акцент на репродукции заменял религиозное утешение научной уверенностью; он переносил страх смерти в политическую программу, нацеленную на сохранение не только жизни, но и нации. С ним гендерное разделение труда стало фундирующим для просвещенческого взгляда на представительское правление и воображаемую целостность и чистоту наций. И именно гендерное разделение труда определило секуляризм и использовалось во имя него. Приписываемое неоспоримой природе, различие между мужчинами и женщинами, по определению, по аналогии и в силу метафорической ассоциации, стало матрицей для всего социального и политического порядка[232].
Глава 3. Политическая эмансипация
В качестве точки отсчета новой секулярной эпохи, или хотя бы новых возможностей для гендерного равенства, часто называют демократическую революцию XVIII века, хотя ни Американская революция (1778), ни Французская (1789) не предоставили избирательное право женщинам. Считалось, что когда индивид (лишенный социальных маркеров) становится единицей политической идентификации, предоставление женщинам права голоса — всего лишь вопрос времени. Более того, если продолжить эту линию аргументации, обещание всеобщего равенства становится основанием для предоставления женщинам права голоса, поскольку пол не имеет значения при отправлении гражданских и политических прав.
