Тайные безумцы Российской империи XVIII века - Александр Борисович Каменский
Политика в отношении отправки неправославных подданных в монастыри, видимо, претерпела некоторые изменения уже в царствование Елизаветы Петровны, но далеко не сразу. Еще в 1747 году в смоленский Троицкий монастырь был отправлен лютеранин подмастерье Андрей Вульф. При этом на сей раз Синод принял меры предосторожности:
Понеже он, Вульф, не православново восточнаго, но еретическаго лютерскаго закона человек, и потому весьма опасно есть, дабы от него под образом якобы безумия не произошли какие на российское благочестие и на церковь противныя и хульныя…[212] и тем не пришли б кто из верных российскаго благочестия людей в какой соблазн и сумнительство, к тому ж не последовала бы и народная какая молва, что таковыя иноверцы определяются в благочестивыя монастыри, того ради для ево содержать во оном монастыре, отвесть особливую келлию, в коей бы никого из монахов отнюдь не было[213].
В следующем году Вульф вроде бы вылечился и заявил, что хочет перейти в православие. Желание было исполнено, но его монастырское заточение продолжалось. В 1753 году Вульф вновь заявил, что здоров, и попросил его выпустить и позволить жениться. Монастырское и епархиальное начальство просьбу поддержало, но пока шла переписка между инстанциями, Вульф умер.
Десять лет спустя после случая с Вульфом, в 1757 году, капитан Никифор Авинов донес на жену полковника фон Гевита, которая, будучи с мужем у него в гостях, говорила, что «российская, де, государыня Елисавет Петровна проклятая, и душа ее окаянная будет в аде проклятой и что, де, она, Марфа, таковых монархинев ногою трет», и прочее в том же духе. При допросе в Тайной канцелярии Марфа что-то говорила по-немецки и вела себя неадекватно. Чиновники рассудили, что она не в своем уме и ее следовало бы отправить в монастырь, но, поскольку она лютеранка, сделать это невозможно, так что отдали безумную мужу[214]. В 1760 году на свою жену Катерину Кондратьевну донес француз Александр Астезон, прежде служивший сперва в австрийской, а затем в российской армии, вышедший в отставку, получивший аттестат от Московского университета и зарабатывавший уроками, которые давал сыну смоленского прокурора Волынского. Своему работодателю он сообщил, что его жена «пела петухом» и в этом есть какая-то «важность», то есть «слово и дело». Губернская канцелярия известила Тайную канцелярию, что «присмотреть было можно, что то выговорил от горячности своей с легкомысленного своего о том невыразумления, а особливо признавательно, что он в меленхолии бывает» и поинтересовалась, что с Астезоном делать. Выяснилось, что у него имеется «спор» с несколькими местными чиновниками, но было решено следствие прекратить: «…хотя ж для разобрания того спору надлежало следовать далее, но понеже оной учитель Астезон человек иностранной и всех прав государственных уповательно не знает»[215].
По-видимому, в дом сумасшедших в 1782 году был водворен однажды уже побывавший там, но, по сообщению обер-полицмейстера, сбежавший оттуда годом ранее лифляндец кузнец Самуэль Кригер, явившийся к князю А. М. Голицыну с неким сочинением, представлявшим собой смесь религиозных и политических рассуждений. Ответственный за дом сумасшедших в петербургском приказе общественного призрения граф Х. С. Миних оправдывался тем, что по заключению лекаря Кригер выздоровел, но императрица выразила свое неудовольствие инцидентом, и Миних, узнав об этом от князя Вяземского, пребывал «в ужасном огорчении»[216].
Уже в самом конце столетия, в 1798 году, решая судьбу некоего Карла Гольма, Тайная экспедиция долго разбиралась с его подданством. У задержанного на пути к русско-шведской границе Гольма обнаружилось три паспорта — российский, шведский и французский, причем в последнем местом рождения был указан Стокгольм. Гольм, впрочем, честно признался, что, хотя по происхождению он действительно швед, но родился в Ревеле, куда переехал еще его дед. Будучи же в Париже, он назвался шведом «из опасения от буйства народнаго, поелику Россия неприязненная Франции держава». Покинуть революционную Францию, где он успешно работал пуговичником, Гольм был вынужден, поскольку «времяна там переменились и сделался недостаток в съестных припасах, так что каждый иностранец должен был уезжать». Как российский подданный Гольм был определен сперва в богадельню, а затем переведен в дом сумасшедших[217].
Несколько десятилетий, с 1768 по 1801 год, длилось дело пастора Фабиана Рейнгольда Бурмейстера, в судьбе которого принимали участие высшие должностные лица Российской империи. В 1765 году пастор был определен к немецким колонистам в Саратов, а три года спустя ему стали сниться необычные сны, содержанием которых он делился с окружающими (см. приложение). Арестованный в Саратове, он записал свои сновидения на бумаге и выбросил в окошко колодничьей избы, адресовав послание императрице Екатерине II, и она, как ни странно, записи пастора получила. Как писал позднее Вяземский, «естли б то письмо не дошло до рук Ея Императорскаго Величества, могли б написанные в письме непристойные слова быть разглашены в народе [и] произвести развращенные толковании». По уверению матери пастора, сын с младенчества бывал в беспамятстве «от головного убою», и было решено, что Бурмейстер, конечно же, достоин сурового осуждения, но так как он помешан и «как фанат поставлял себя точно пророком, посланным от Бога», следует отправить его с глаз долой в Фридрихсгам[218] и установить там за ним надзор, а его семье выделять содержание — 150 рублей в год. В 1771 году местный комендант фон Линден известил Тайную экспедицию, что жена пастора умерла и тот хочет жениться вновь. Высочайшее разрешение было получено, но пять лет спустя тот же Линден прислал в Петербург длинное письмо, в котором описал свою ссору с неблагодарным Бурмейстером, которого он столько лет поддерживал, кормил обедами, снабжал деньгами и устроил на службу в шведскую кирху. Пастор в свою очередь написал жалобу на Линдена, мол, тот не заплатил ему за обучение своих детей. В ответном приказе, конфирмованном императрицей, было велено сохранить прежний режим содержания пастора, за обучение детей ему заплатить, от «грубостей» в отношении Бурмейстера воздержаться и перевезти его с семьей в Нейшлот[219]. Однако
