Елена Авадяева - 100 великих казней
10 декабря оба они были казнены.
Потом занялись королевой. Говарды поспешили отвернуться от нее. В письме к Генриху Норфолк упоминал, что обе «преступницы» (Анна Болейн и Екатерина Говард) не питали к нему особых родственных чувств, и просил о сохранении королевского благорасположения, «без которого я никогда не буду иметь желания жить».
Послушный парламент принял специальное постановление, обвинявшее королеву. Ее перевели в Тауэр. Казнь состоялась 13 февраля 1542 года. На эшафоте Екатерина призналась, что, до того как она стала королевой, любила Келпепера, хотела быть его женой больше, чем владычицей мира, и скорбит, став причиной его гибели. Однако вначале она упомянула, что «не нанесла вреда королю».
Ее похоронили рядом с Анной Болейн.
ДЖОН ФИШЕР И КЕНТСКАЯ ДЕВА
Причина падения Джона Фишера, епископа Рочестерского и кардинала, заключалась в той полунасмешливой, полуискренней поддержке, которую он оказал Елизавете Бартон, Кентской деве, безумной молодой девушке, страдавшей припадками, поднявшей свой голос против развода Генриха VIII с Екатериной Арагонской и свадьбы с Анной Болейн. Она послала рифмованное описание своих видений и пророчеств королю Генриху VIII.
Впоследствии он перечитывал эти стихи в более мрачном настроении, но эта перемена была произведена в нем самой Кентской девой.
«Испанская партия» в церкви, всегда готовая воспользоваться помощью неба, вскоре увидела, что из этой бедной девушки можно извлечь много пользы. Поместив ее в монастырь, ей дали в руководители и секретари пять монахов, из которых старшим был отец Бокинг. Под их надзором юная монахиня сделала удивительные успехи в богословии и начала говорить такие вещи, которые с благодарностью принимались патерами и прелатами.
Джон Фишер плакал от радости и вполне сочувствовал тому, что отец Бокинг заставлял говорить монахиню. Многие из ее слов были очень темны, но при желании их можно было истолковать столь же ясно, как и слова библейских пророков.
Она объявила, что небо против развода; она умоляла короля оставить свое намерение и для спасения души бросить Анну и снова призвать Екатерину. Эти слова Кентской девы распространились по всей стране, копии ее поучений и предсказаний рассылались по всей кентерберийской провинции, а странствующие монахи разносили о них весть по сельским кабачкам и монастырям.
Джон Фишер. Средневековый рисунок
Однажды она отправила королю послание, в котором не только обличала его развод, но и прямо заявляла, что если он бросит Екатерину, то умрет через семь месяцев и его дочь Мария, несмотря на то что она объявлена незаконнорожденной, взойдет на престол.
Генрих отправил Кентскую деву, монахов и патера Бокинга в Тауэр, а оттуда в Тайберн, где повелел всех их казнить прилюдно.
Бедная девушка в последние минуты своей жизни призналась, что на самом деле она простая, нимало не вдохновленная небесами женщина и исполняла лишь то, что ей приказывали святые отцы во славу Бога и на пользу церкви.
Без сомнения, Фишер поддерживал Кентскую деву.
Вскоре после ареста Кентской девы, Джон Фишер, 80-летний старец, был схвачен, предан суду, как заговорщик, и отвезен в Тауэр. Выходя на берег под сводами Водяных Ворот, он обратился к окружавшей его толпе: «Мне ничего не оставили, и я не могу ничего дать вам, но примите мою сердечную благодарность!»
Фишер очень страдал от холода и сырости, ибо башня не только стояла над рвом, но и была открыта восточным ветрам и речному туману. Фишер писал Кромвелю самые плачевные письма и жаловался на то, что его оставили без теплой одежды. Однако, несмотря ни на что, он не терял мужества и своего обычного юмора. Однажды разнесся слух, что он будет казнен, и потому его повар не принес ему обеда.
Кардинал сказал ему: «Что бы ни говорили обо мне, ты готовь обед каждый день и, если, придя сюда, не найдешь меня, съешь его сам».
Генрих и Кромвель сохранили бы ему жизнь, если бы видели удобный способ, но ни Фишер, ни его друзья не шли ни на малейший компромисс. Напротив, как член римской церкви, Фишер даже в тюрьме поддерживал переписку с Римом, враждебным королеве Анне, и Павел III избрал несчастливый час, когда послал ему кардинальскую шапку против воли короля. Узнав об этом, Генрих воскликнул: «Клянусь Богом, он наденет ее только на плечи».
Смертный приговор был доставлен в Тауэр в полночь, и наместник сэр Эдмунд Уолсингэм пошел в пять часов утра объявить Фишеру его роковую судьбу.
«Вы принесли мне важную новость, я давно уже ее ожидаю. В каком часу я должен умереть?»
«В девять!» – отвечал Уолсингэм.
«А теперь который?»
«Пять!»
«Так, с вашего позволения, я усну на часок-другой, я очень мало спал».
Уолсингэм ушел, и кардинал спал до семи часов, потом он встал и оделся в свое лучшее платье. Когда слуга спросил его, зачем он так наряжается, Фишер ответил: «Разве ты не видишь, что я иду под венец?»
Взглянув на закрытое Евангелие, он вознес к небу мольбу, чтобы Господь послал ему силы мужественно перенести смертный час. Остановившись, он открыл святую книгу и громко прочел первые строки, попавшиеся ему на глаза: «Се жизнь вечная, знать Тебя еже есть истинный Бог и Иисуса Христа, еже ты послал нам».
Успокоенный этими словами, он продолжал идти бодро вверх по крутой горе, повторяя: «Се жизнь вечная». Наконец он достиг эшафота и, сказав несколько слов народу, мужественно сложил на плахе свою седую голову.
МИГЕЛЬ СЕРВЕТ
Мигель Сервет, испанский мыслитель, ученый, врач, родился в 1509 году в Вильянуэве, в Арагоне. Получил диплом врача и поселился в Париже. Он посвятил себя сочинению книг по философии и теологии, в которых критиковал основы христианской доктрины, в публичной полемике бросил вызов Парижскому университету, вынужден был бежать. Судьба столкнула Сервета с могущественным женевским богословом Кальвином. В 1553 году по его доносу он был арестован, сумел бежать и был схвачен вторично в Женеве. Историю смерти Сервета изложил, как всегда, с поразительным психологическим мастерством Стефан Цвейг:
Мигель Сервет. Гравюра XVI в.
«Изолированный в своей темнице от всего света, Сервет недели и недели предается экзальтированным надеждам. По своей природе крайне подверженный фантазированию и, кроме того, еще сбитый с толку тайными нашептываниями своих мнимых друзей, он все более и более одурманивается иллюзией, что уже давно убедил судей в истинности своих тезисов и что узурпатор Кальвин не сегодня завтра под ругательства и проклятия будет с позором изгнан из города. Тем более ужасным является пробуждение Сервета, когда в его камеру входят секретари Совета и один из них с каменным лицом, обстоятельно, развернув пергаментный список, зачитывает приговор. Как удар грома, разражается этот приговор над головой Сервета. Словно каменный, не понимая, что произошло нечто чудовищное, слушает он объявляемое ему решение, по которому его уже завтра сожгут заживо как богохульника. Несколько минут стоит он, глухой, ничего не понимающий человек. Затем нервы истязаемого человека не выдерживают. Он начинает стонать, жаловаться, плакать, из его гортани на родном испанском языке вырывается леденящий душу крик ужаса: «Мisericordia!» («Милосердия!») Его бесконечно уязвленная гордость полностью раздавлена страшным известием; несчастный, уничтоженный человек неподвижно смотрит перед собой остановившимися глазами, в которых нет искры жизни.
И упрямые проповедники уже считают, что за мирским триумфом над Серветом придет триумф духовный, что вот-вот можно будет вырвать у него добровольное признание в своих заблуждениях.
Но удивительно: едва проповедники слова Божьего касаются сокровеннейших фибр души этого почти мертвого человека – веры, едва требуют от него отречения от своих тезисов, мощно и гордо вспыхивает в нем прежнее его упорство. Пусть судят его, пусть подвергают мучениям, пусть сжигают его, пусть рвут его тело на части – Сервет не отступится от своего мировоззрения ни на дюйм...
Резко он отклоняет настойчивые уговоры Фареля, спешно приехавшего из Лозанны в Женеву, чтобы вместе с Кальвином отпраздновать победу; Сервет утверждает, что земной приговор никогда не решит, прав человек в божеских вопросах или не прав. Убить – не значит убедить».
Перед смертью Сервет попросил свидания со своим обвинителем – Кальвином. Не для того, чтобы просить о помиловании, а чтобы просить о прощении в подлинно христианском смысле. Кальвин оказался настолько напыщенно высокомерным, что фактически не понял, о чем идет речь. Он по-прежнему требовал, чтобы Сервет признал его богословскую правоту.
«Конец ужасен, – пишет Цвейг. – 27 октября 1553 года в одиннадцать утра приговоренного выводят в лохмотьях из темницы. Впервые за долгое время и в последний раз глаза, на веки вечные отвыкшие от света, видят небесное сияние; со всклокоченной бородой, грязный и истощенный, с цепями, лязгающими на каждом шагу. Идет, шатаясь, обреченный, и на ярком осеннем свету страшно его пепельное одряхлевшее лицо. Перед ступенями ратуши палачи грубо, с силой толкают с трудом стоящего на ногах человека... он падает на колени. Склоненным обязан он выслушать приговор, который заканчивается словами: «Мы, синдики, уголовные судьи этого города, вынесли и излагаем письменно наше решение, согласно которому, тебя, Мигель Сервет, мы приговариваем в оковах быть доставленному на площадь Шампань, привязанному к столбу и заживо сожженному вместе с твоими книгами, писанными и печатанными тобой, до полного испепеления. Так должен ты закончить свои дни, чтобы дать предостерегающий пример всем другим, кто решится на такое же преступление».
