Мусса КУНДУХОВ - МЕМУАРЫ
Природная одаренность, внутренняя собранность и преданность службе позволили Кундухову быстро продвигаться по профессиональной стезе. Он отправлялся туда, куда его посылали, дисциплинированно и умело выполнял то, что предписывалось. Участвовал в русских военных экспедициях в Дагестане и на Северо-Западном Кавказе, подавлял краковский мятеж (1846 г.) и Венгерскую революцию (1849 г.), воевал против турок в годы Крымской войны, занимался гражданским и земельным обустройством Осетии и Чечни, выполнял среди горцев миротворческие и посреднические миссии от имени России… Одно Кундухов делал с большей охотой, другое – с меньшей. А что-то, возможно, – вообще с отвращением. Но делал непременно. Как нечто само собой разумеющееся. Во всяком случае в его мемуарах не заметно особых сомнений или раскаяний по этому поводу.
Он вовремя и заслуженно получал чины и награды, отчего казалось, будто все у него складывается удачливо. Однако это – лишь внешняя, парадная канва его жизненного пути, который, по сути, был извилист и драматичен. Возможно, именно благополучная карьера заставила его острее ощутить трагическую раздвоенность человека, пришедшего через трудный опыт к нравственному выбору – долг перед царем или долг перед своим народом: с некоторых пор в его представлениях одно стало исключать другое.
Но так было не всегда. Долгое время Кундухов, получивший в Петербурге прекрасное образование, знакомый с новейшими политико-правовыми учениями, вдохновлялся идеей достижения гармонии между интересами коренного населения Северного Кавказа и России. Главная предпосылка к этому виделась ему в “модернизации” горских обществ, которую он в то же время считал целью-в-себе. Субъективно в его реформаторской “программе” не было и тени антироссийского сепаратизма. Он не мыслил для северокавказских народов иного способа войти в цивилизацию, кроме как через Россию, под ее благотворной и великодушной опекой. Вместе с тем в этой программе, как и в биографии Кундухова, был некий экзотический элемент. Дело в том, что Муса исповедовал ислам, и это существенно сказывалось на его мировоззрении вообще и на его представлениях о будущем горцев в частности.
Осетин по рождению он говорит об этом реже, чем о своей принадлежности к мусульманам. Порой создается впечатление, что, употребляя фразу “мой народ”, Кундухов имел в виду более широкую общность, нежели осетины. В тональности его высказываний проглядывают признаки характерного для последователей ислама религиозно-космополитического самосознания. Он принимал концепцию европеизации в своеобразном варианте – с сохранением и поощрением мусульманской религии в качестве основы идейного, духовного и культурного единства народов Северного Кавказа. Одержимый прекраснодушными, идеалистическими планами, Кундухов не понимал, что такое единство, по природе вещей, неизбежно должно быть противопоставлено кому-то и чему-то. В данном случае совершенно очевидно – России и христианству.
По сути, Кундухов невольно ставил перед Россией абсурдную для нее задачу – в материальном плане цивилизовать Северный Кавказ на европейский лад, а в духовном – объединить его идеями ислама, чтобы в конце концов потерять этот важный регион, предварительно оплатив его независимое существование. То есть России предлагалось понести новые расходы по цивилизованному обустройству Кавказа и укреплению антирусской идеологии, тем самым подготовив условия для отделения его от Российской империи. Учитывая практическую невозможность сохранения реальной политической самостоятельности столь ценной в стратегическом смысле территории, нетрудно предположить, в чью сферу влияния попал бы Кавказ.
Таким образом, логическим результатом воплощения замыслов Кунду-
хова явилось бы создание на южных границах России союза народов, способного стать мощным орудием в руках ее соперников. Ожидать с русской стороны такой глупости и такого самоубийственного бескорыстия было бы наивно, если не сказать – неуважительно. Впрочем, Кундухов, все же осознавая, что у России, как и у любой великой державы, есть свои государственные интересы, предлагал ей увидеть выгоды альтруистической политики в грядущей перспективе – иметь в лице населения Северного Кавказа мирных и благодарных соседей. Непомерной платой за эту сомнительную (по тогдашним жестким геополитическим и другим обстоятельствам) возможность оказалась бы вся дорогостоящая история проникновения России на Кавказ.
Однако повторим еще раз: мысли и побуждения, которые руководили Кундуховым, были в своей изначальной основе благородными и гуманными. Веруя в цивилизаторскую миссию России, он связывал с ней надежды на превращение Кавказа в просвещенный и благоденствующий край, “жемчужину” в короне Российской империи. Ему претили антирусские идеи, тем более – действия. Избранный Шамилем путь к государственности – через священную войну – был чужд Кундухову. Равно как и двойная жизнь некоторых восточнокавказских владетелей, одной рукой принимавших от Петербурга чины, награды, щедрые пожалования, другой – подстрекавших своих “подданных” против России.
Страстно желая найти в великом деле “реформации” Кавказа применение себе и своим познаниям, Кундухов решал для себя вечную проблему интеллигента – “чем быть любезным” своему народу. Национальный в своих духовных корнях (как выражаются сейчас – в менталитете), он, вместе с тем, не считал доблестью бездумное сопротивление могучему притяжению другой культуры. Его молодой, восприимчивый ум взялся за работу в эпоху едва ли не повального поклонения звучному и очень относительному понятию “прогресс”, толкуемому как последовательное, неумолимое и однозначно благотворное восхождение от низшего к высшему. Сгущалась атмосфера благоговения перед всем новым и отвержения всего старого: новые идеи, новые формы государственного и социального устройства, новые законы, новый человек, наконец. Вера в преобразовательную, спасительную силу разума, воли, знания становилась культом, принимавшим, как это часто случается, воинственный оттенок. Приближалось время, когда умеренность будет приравниваться к ретроградству, когда тяготение к сохранению традиции, самобытности, преемственности будет приметой дурного тона, когда уничтожение будет объявлено созиданием. Век просвещения породил массу соблазнов. Самый иллюзорный из них питался надеждой на то, что есть быстрый и простой способ добыть людям счастье – устранить источник несчастья. Дело оставалось за малым – найти исполнителей, понимающих это и готовых действовать решительно.
Нет ничего невероятного в предположении, что выпускник Павловского училища корнет М. Кундухов испытал некое подобие мессианского искушения употребить чудодейственные реформаторские теории во благо своих соотечественников. Знание не любит оставаться под спудом, оно энергично ищет себе выход, сферу применения, а новоиспеченное знание делает это в особо экспансивной форме, ибо оно к тому же еще и нетерпеливо. Возможно, освоение русско-европейской культуры вызвало в Кундухове обычное для неофита чувство восхищения чужими ценностями с примесью досады по поводу того, что именно их не хватает собственному народу. Поэтому их и нужно заимствовать.
Воспитанный в идеях Просвещения, он возненавидел невежество и предрассудки, ратовал за их безжалостное искоренение. Однако с этими явлениями Кундухов отождествлял многие народные обычаи. Вступая в должность начальника Военно-Осетинского округа (населенного не только осетинами), он провозгласил программу преобразований на основе “развития всякой гражданственности и благоустройства в народе”.3 В ряде институтов народной жизни он видел “нелепость и зло”, находя их “не соответствующими духу настоящего времени”, “обременительными и разоряющими домашнее благосостояние”.4 М.Кундухов заявил горцам о своем намерении вывести их из нищеты и “поставить в состояние цивилизованных народов”.5
Но прежде необходимо уничтожить “постыдное, вредное, закоренелое и грубое невежество, переходившее от одного поколения к другому как заразительная болезнь”.6 Отменяя одни адаты и существенно изменяя другие, он стремится регламентировать горскую жизнь до “мелочей”, вплоть до подробных указаний: что и сколько может быть съедено и выпито на поминках, как вести себя женам на похоронах мужей, какие памятники ставить на могилах, каким божествам поклоняться, сколько человек приглашать на свадьбу и т. д.7 Причем М. Кундухов исходит из критерия “рациональности” или “нелепости” обычая, в данном случае – критерия весьма ненадежного, ибо традиционные культуры имеют свою “рациональность”, со стороны часто кажущуюся несуразицей. Не совсем понимавший это, Кундухов полагал, будто для успешного утверждения нового порядка достаточно строгого его исполнения, с широким применением штрафов по отношению к нарушителям.8 Круто ломая привычный уклад народной жизни, он, конечно, руководствовался самыми благими побуждениями и еще не мог знать о том, что другой “радикал-реформатор” Шамиль, заимствовавший восточные образцы государственности, уже после пленения признает грубой ошибкой свое стремление одним ударом покончить с “вредными” привычками горцев вместо того, чтобы предоставить это времени и естественному ходу вещей.9 Показательно, что и сам просвещенный Кундухов порой был бессилен выйти из-под власти обычая. В своих мемуарах он не без раскаяния приводит случай, когда ему пришлось убить одного негодяя, исполняя закон кровной мести. В этом эпизоде, как выразился первый рецензент Кундухова, З. Авалишвили, “под мундиром офицера русской армии обнаружился человек родового быта”.10
